Пункт третий - Татьяна Евгеньевна Плетнева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рылевский развел руками, с улыбкой поклонился публике и сел. В зале задвигались, зашумели, раздалось даже несколько хлопков. Судья сообщил, что вынесение приговора откладывается до завтрашнего утра.
Зал быстро наполнился солдатами – конвой удвоили, а может, и учетверили, публику же настоятельно попросили оставаться на местах до вывода подсудимого.
3
Народ расходился; вскоре вышла и Ирина Васильевна с компанией.
– После этого, – говорила нервная темноволосая девушка, – надо я не знаю что делать…
– Выпить надо, детка, и как можно скорее, – объяснил ей хлипкий молодой человек, похожий на серебряновековского поэта; на суде он давал исключительно благоприятные для Рылевского показания, отчего в недалеком будущем ожидал крупных неприятностей, в ближайшем же – дружеского восхищения и женской любви.
– Неужели – выпить, друг мой? – ласково спросила Ирина Васильевна.
Поэт Старицкий глянул на нее глубоко и проникновенно и возгласил:
– Дамы и господа! Приглашаю вас выпить бокал вина в доме опального русского поэта!..
Дамы и господа оживились и стали выворачивать мелочь из карманов, обсуждая количество и качество напитков.
– Ира, меня Уборин просил к тебе зайти сегодня, после одиннадцати, ты как? – пустым голосом спросила Сашка.
– Приходи, конечно, – вежливо сказала Ирина. – Переночуешь. А сейчас ты куда? Старицкий, обрати внимание, девушка отказывается с тобой выпить.
Свет быстро убывал; с залива натягивало дождь, плоские тучи обложили небо.
– Саш, ты что, пойдем, – сказал Коваленко. – Я же, помнишь, еще минус полгода наколдовал. Пойдем выпьем, чтоб больше двух не дали.
Оттеснив его, Старицкий склонил перед Сашкой голову, отчего длинные и прямые волосы скрыли все его лицо, и с чувством заговорил:
– Никогда еще Старицкому не приходилось приглашать даму дважды…
– И трижды тоже не приходилось? – невежливо перебила Сашка, чтоб отвязаться. – Ладно, дамы и господа, с вами – до завтра, с вами же, Ирина Васильевна, – до вечера.
– Саш, а паспорт при тебе? – забеспокоился вдруг Дверкин. – Билет[28] там, а?
– И паспорт имеем, и билет вчерашний, и повестку в горсуд, – объявила Александра Юрьевна, отрываясь наконец от компании.
Речка стала серой и тусклой и, казалось, потекла вспять – с Невы задувал сильный ветер. У Ирины Васильевны замерло и нехорошо перестукнуло сердце. Пройдя несколько шагов, она отвернулась от ветра и остановилась, чтобы переждать очередную отлучку сердца.
Сашка уходила медленно, опустив голову, и плакала; во всяком случае, она то и дело вытирала лицо рукавом. Несмотря на ветер, дышать было нечем.
– Топиться, что ль, пошла? – спросила Лисовская.
– Отдышись, Ира, – попросил Дверкин. – Иди медленно и не разговаривай. Так топиться не ходят: у нее даже спина злится. Жаль ее, конечно, – нечаянно проговорился он, – этот ваш Рылевский, надо сказать, мразь еще та: тебя измучил, дуре этой всю жизнь перепутал, и всё, заметь, мимоходом, ненароком, легким движением руки… ладно, всё, прости.
Ирина Васильевна хотела что-то возразить, но промолчала; ей не хватало воздуха.
Несмотря на высоту потолков, в комнате опального поэта ей стало еще тяжелее: смесь пожизненной прокуренности с преддождевой духотой была просто невыносима.
Поэт усадил гостей на пол, раскрыл обе створки окна и велел Коваленке разливать. Серый воздух стоял в оконном проеме вровень с рамой, не проходя внутрь.
– Ну, господа, – начал хозяин, – за освобождение матери-родины нашей от кровь сосущих коммунистов!..
Он произносил тост по всем правилам, напирая на букву «о» и оглаживая рукою воображаемую бороду.
Закусывать было почти нечем, и потому Коваленко тут же объявил второй тост – за отсутствующих не по своей воле и за Рылевского лично.
– А за святую-то поэзию? – торопил хозяин, разливая по третьей.
– Да подожди ты со своей поэзией, – невежливо влез Дверкин; дамы и господа ничего не ели с утра и потому окосели неприлично быстро, – подождите вы, ни за какую ни за поэзию, пить сейчас будем за соединение любящих, так вот.
– Это ты хорошо сказал, – обрадовался пьяненький Коваленко; после его допросной гастроли девица, горячо им любимая, ушла от него навеки. – За соединение любящих пьем, понятно? – повторил он, проливая вино на ковер поэта.
Ирина Васильевна отошла к окну. Ни один лист не шевелился на пыльном дворовом тополе; казалось, снаружи воздуха еще меньше, чем в комнате.
– Что ж вы, Ирина Васильевна, за любящих не пьете? – развязно спросил Дверкин, обдавая ее горячим пьяным дыханьем. – За любящих вас – выпейте, вот.
– За Рылевского мы уже пили, – кратко отвечала Ирина, экономя воздух.
Дверкин сник и отошел, чтоб далее пить без тостов.
Лисовская уселась с ногами на широкий поэтов подоконник, отвернулась и заплакала беззвучно – о себе, о Кольке, о том, кто еще год назад считал себя ее женихом и кому она давно не пишет ничего, кроме открыток; о том, кому так славно они с Рылевским перебрасывали левые письма и деньги в зону; о том, кому давно уже известно и о Кольке, и обо всем прочем. О соединении любящих брякнул проклятый Дверкин; и сама она хороша, взялась пить с этими бездельниками, вместо того чтобы ехать домой, к Кольке. Что и было бы, по правде говоря, истинным соединением любящих. Она вытерла слезы и слезла с подоконника.
У подъезда ее уже встречал сильный, в момент разогнавший духоту и уныние дождь.
4
…Дождь смиряет небесный свет
и древесный цвет… –
сочиняла Александра Юрьевна, сидя на корточках под небольшим навесом. Дождь застал ее на подходе к Крестам, и с ним в июньский день вошла уютная видимость сумерек.
…Молят глаза о глотке просторного света… –
уточнила Сашка.
Дождь развернулся и, лупя вкось, вымочил ей бумагу.
…И лукавый ствол, и бесшабашная прежде глина
Уводят свои цвета внутрь: так прячут в дом
Детей во время ненастья…
Строчки становились все кучерявее, стишок же разваливался на глазах. Над рекою быстро расширялся голубой просвет; обшарпанные кирпичные корпуса старой тюрьмы выглядели на солнышке вполне прилично и даже весело. На небольшой площадке под внешней стеною тюрьмы лежали огромные асбестовые трубы.
Александра Юрьевна присела на теплую, обсохшую уже трубу и долго смотрела, как качается на ветру незрелый пыльный репейник. Никаких особенных планов у нее не было, хотелось побыть одной до визита к Лисовской.
Место уединения выбрано было, надо сказать, с толком: тюремный репейник был хорош; качаясь, он подталкивал облака безобидными, гладкими еще головами.
Мимо протащился мужичок в засаленной спецухе, посмотрел на нее неодобрительно и безмолвно удалился. Потом прошли еще двое в непонятной форме; беседуя важно, они вовсе ее не заметили.
…Тюремный репейник парит у виска…
Сашка подняла голову. Шагах в
