Корпус - Виталий Каплан

Но все это было отделено от Кости слоем серого тумана. Так они и шли по длинным ночным коридорам — он и безмолвные Наблюдательницы по бокам. Спустя какое-то время сознание маленькими, осторожными шажками начало к нему возвращаться. Пелена тумана слегка рассеялась — и на Костю хлынул поток плотной, вязкой безнадежности. Безнадежность давила грудь, сжимала горло холодными липкими пальцами, вытягивала из глаз жгучие слезы. Ему пришлось собрать всю оставшуюся волю, чтобы не дать этим слезам ходу. Шаг за шагом, уставившись в светло-зеленый линолеум пола, он чувствовал, как все глубже погружается в трясину тоски.

Случайно подняв голову, он увидел, что идут они уже по каким-то чужим, незнакомым коридорам. В этой части Корпуса ему бывать никогда не приходилось. Тут не было стендов, не было дверей и окон — только узкие, кривые коридоры, точно кишки огромного спящего зверя. Лишь плафоны на потолке казались привычными — пыльные, желтовато-бурые, засиженные отъевшимися, раздобревшими мухами.

Сколько же еще идти? Ему казалось, что шагают они уже несколько часов, петляют в одинаковых коридорах как-будто наугад, однако Наблюдательницы двигались быстро и уверенно. Время от времени Косте приходила мысль, что путь их так никогда и не кончится. И это было бы хорошо.

— Все, пришли! — нарушила молчание Елена Александровна. Они остановились возле массивной, обитой стальными полосами двери. Елена Александровна вынула из кармана халата огромную связку ключей и принялась ими греметь, отыскивая нужный. Косте почему-то вдруг вспомнился недавно прочитанный роман Вальтера Скотта — нетесаные глыбы замковых стен, долгий спуск по винтовой лестнице в подземелье, в темницу, лязганье цепей, шмыгающие с отвратительным писком крысы, тусклые чадящие факелы…

Наконец Елена Александровна отыскала нужный ключ и принялась ковыряться им в замке. Дверь не поддавалась — то ли у Наблюдательницы не хватало сил, то ли проржавел сам замок. Видно, его открывали нечасто.

В конце концов она справилась. Дверь протяжно вздохнула, всхлипнула и медленно отворилась вовнутрь. Пахнуло сыростью.

— Иди туда, — негромко велела Елена Александровна и, помолчав, добавила:

— Здесь будешь сидеть до утра. Не вздумай делать глупостей — за каждым твоим движением наблюдают.

Костя неуверенно шагнул вперед — и тут же дверь за его спиной захлопнулась. Щелкнул замок — словно лязгающие зубы хищника, послышались удаляющиеся шаги Наблюдательниц — и Костя оказался один, в полной тьме.

Вскоре он понял, что здесь мороз точно как на Северном полюсе. Холод лился отовсюду, со всех сторон — острый, пронизывающий, впивался в кожу тысячами ледяных иголок. Пошарив вокруг себя руками, Костя наткнулся на гладкую металлическую стенку. Вроде бы никаких щелей в ней не было, и воздух стоял тут тяжелый, спертый, но все же холод откуда-то брался. И никуда от него не спрятаться.

Костя вновь ощупал руками стены и поразился, до чего же крошечная камера ему досталась. Куда ни протянешь руку — всюду наткнешься на стену. Здесь даже нельзя было лечь на пол. Либо стой, либо садись, подтянув колени к подбородку. Костя сел — так все же удобнее.

Но страшнее холода, страшнее тесноты были мысли. Все они насквозь пропитались серой тоской. Их было вроде бы и немного, мыслей, но одна тянула другую, а та третью, и еще, и еще, и снова о том же.

Больше никогда ему не быть Помощником. Значит, и о Стажерстве речи нет. С этими мечтами можно распрощаться навсегда. А ведь еще бы немного… Эх, если бы не идиотская затея с куревом! Ну чего ему стоило не пойти на тренировку? Лучше бы Рыжова лишний раз погонял, как советовал Серпет. А ведь, наверное, Серпет советовал не просто так. Он ведь что-то знал. Или догадывался.

Но кто же все-таки настучал? Хотя какая теперь разница? Тем более, что ребят он больше не увидит. Какое бы ни избрали им наказание — все равно разошлют по разным местам.

А ведь, наверное, все они сейчас сидят в таких вот ледяных мышеловках и с тоской ждут утра. А утром… Об этом не стоило думать, но сколько Костя ни отгонял мысли, они все равно вползали непрошенные, едким дымом заволакивали сознание, и картины сменялись одна другой — и ничего с ними не поделать.

Он знал, как это бывает. После завтрака всю Группу торжественно выведут в зал. Стулья заранее сдвинут к стене, чтобы не мешались. Ребят выстроят в шеренгу у другой стены. Они встанут по стойке смирно, не шевелясь, неподвижностью скрывая страх и распаленное любопытство. Все — и Рыжов, и Царьков, и Галкин, и конечно, Серега Ломакин. Завтра он, наконец, дождется своего — на рукаве его куртки появится нашивка Временного Помощника. Именно его и выдвинут, больше некого. Не случайно он все время чего-то ждал, таился. Может, он и будет завтра строить Группу — потный, суетливый от радости, гордый оказанным доверием, ошалевший от открывшихся перспектив.

А на середину зала поставят ту самую узкую черную скамейку, принесут цинковое ведро с длинными тонкими прутьями. Серпет, а может, тот самый начальничек в белом халате, зачтет приказ. Потом Наблюдательницы приведут его, Костю. Прозвучит команда — резкая, четкая, отданная тем самым железным голосом. И ничего не поделаешь — не драться же с ними со всеми. Придется, стянув трусы до колен, лечь животом на холодную скользкую скамейку. И каждым нервом чувствовать, каждой клеточкой кожи ждать, как в замершем воздухе просвистят розги, жадно врежутся в тело. Боль — ладно, шут с ней, ее, наверное, можно вытерпеть, но позор… После такого позора нельзя жить. А ведь еще придется сползать со скамьи, натягивать трусы на горящее тело. Кстати, все это может случиться и не раз. Он ведь слышал рассказ об одном мальчишке, который что-то такое натворил по-крупному, и его целый месяц водили по всем Группам, и в каждой пороли. Публично. В назидание остальным. Сейчас Костя уже не помнил, кто и когда все это рассказывал, но сама история впечаталась ему в голову крепко.

А потом — Первый Этаж, или, в крайнем случае, Дисциплинарная Группа. И лучше об этом не думать — слишком страшно. И полный неизвестных, загадочных ужасов Первый Этаж, где, между прочим, мучается сейчас Васенкин. Неужели придется увидеть его, встретиться с ним глазами?

Или Дисциплинарная Группа, о которой было известно чуть больше — кое-какие истории рассказывались свистящим шепотом после отбоя. По сравнению с Дисциплинарной Группой завтрашняя порка — детское развлечение, цветочки.

Но Костя знал, что не вынесет ее. И не вынесет всего остального. Не вынесет и этого холода, одиночества и свинцовой безнадежности. Все, что бы ни случилось с ним завтра — все к худшему. Надежды больше нет. Жизнь отступилась от него, а пустота, подобно хищному зверю, разинула жадную пасть — и готова прыгнуть.

И ничего не изменить. Бесполезно каяться, просить, плакать. Костя совершенно точно знал, что никакие мольбы ему не помогут. Единственный человек, на которого в первые минуты вспыхнула у него надежда — это Серпет. Но поразмыслив, Костя понял, что все теперь изменилось. Теперь он для Серпета не Помощник на Группе, не будущий Стажер, а всего-навсего скверный мальчишка, нарушивший основополагающие принципы. Такого мальчишку просто необходимо наказать. Чего ради Серпету за него заступаться? У него и без того хватает неприятностей. Не случайно же в залитой лиловым светом палате командовал не он, а тот начальничек с железными глазами. По всему видать, большой чин. Нет, и ежу понятно, не станет Серпет с ним связываться. Наоборот, сделает вид, что никаких особенных надежд на Костю и не возлагал, что не собирался делать его Постоянным, вспомнит еще какие-нибудь мелкие грешки, вроде Светандриной записи в Журнале. Нет, на него рассчитывать нечего — и не остается ничего другого, как сидеть здесь, мерзнуть и мучиться неизвестностью.

А холод с каждой минутой усиливался, драл спину ледяными когтями, сжимал ребра. Постепенно ослабли даже мысли о завтрашнем кошмаре — уже не до того стало. Он понимал, что вполне может и не дотянуть до утра. А что — запросто. Утром откроют Наблюдательницы дверь — и на них упадет смерзшийся труп.

Да, такое было бы наилучшим исходом. Ни к чему теперь жить. Что ждет его, кроме ржавой цепи ужасов? У него не осталось никакой надежды — даже самой крохотной ее частички. Не такой он дурак, чтобы обманывать себя. Впереди — безнадега. Так что замерзнуть, уснуть и не проснуться — об этом можно было бы только мечтать.

Вот именно что мечтать. Ничего такого не случится. Помереть ему не дадут. У них ведь, наверное, все рассчитано. Холод — это чтобы помучить, а не убить. Иначе сорвется «показательное мероприятие». Так что не стоит убаюкивать себя несбыточными надеждами — все будет. И черная скамья, и ухмыляющийся Ломакин, и мутная, тяжелая неизвестность. Вот что заполнит оставшуюся жизнь.