По тонкому льду (ил. Р.Клочкова) - Брянцев Георгий Михайлович

– Не думаю. Все-таки ты – его работник, и это надо учитывать…

– Идиот! – саркастически усмехнулся Дим-Димыч. – Идиот, а держится. Если бы кто другой напортачил, как он… Ого! Всыпали бы ему по самую завязку, а с него – как с гуся вода. Не понимаю я майора Осадчего. Неужели он не раскусил его?

– Да… – буркнул я, не зная, что сказать…

3 марта 1939 г.

(пятница)

Вторично оказавшись в Орле, мы с места в карьер бросились в ветбаклабораторию.

День начался успешно.

Заведующая лабораторией, не заглядывая в список сотрудников, точно и определенно заявила, что Лариса Сергеевна, носящая фамилию Брусенцова, работает лаборанткой. Сейчас она в отпуске. Через пять дней должна вернуться.

Дим-Димыч попросил личное дело Брусенцовой. Взглянув на фотокарточку, мы сразу поняли, что Лариса Сергеевна из отпуска больше не вернется. Это была та самая женщина, труп которой лежал сейчас в морге на леднике.

Бумажки, заключенные в личном деле, поведали нам следующее.

Брусенцовой двадцать восемь лет. Она была замужем, жила в Москве, после развода перебралась в Орел. Носила в замужестве фамилию Плавской. В пригороде Москвы живут ее отец, Сергей Васильевич Брусенцов, и его вторая жена, мачеха Ларисы Сергеевны, Софья Кондратьевна Брусенцова. В Москве Лариса Сергеевна работала… Где бы вы думали? В гостинице…

– Черт возьми! – воскликнул Дим-Димыч. – И Рождественский тоже в гостинице… Нелепое совпадение!

– Роковое, кажется, – заметил я.

Нам предстояло еще предъявить фотокарточку убитой и заполнить протокол опознания. Эту неприятную обязанность взял на себя Дим-Димыч. Он пригласил в комнату, которую нам отвели для просмотра документов, заведующую лабораторией, выложил перед ней четыре фотографии и спросил:

– Узнаете, кто это?

Заведующая, уже немолодая женщина, мгновенно изменилась в лице и, конечно, узнала свою лаборантку.

– Исключите ее из списка сотрудников как умершую, – сказал Дим-Димыч, – а дело сдайте в архив…

Выполнив все формальности и получив домашний адрес Брусенцовой, мы отправились на Вторую Пушкарную улицу.

Нас встретила пожилая опрятная женщина, хозяйка дома, в котором Брусенцова снимала комнату.

Дим-Димыч вынужден был расстроить и ее. После предъявления снимков и заполнения протокола опознания мы попросили показать нам комнату покойной.

Здесь мы ничего существенного, к сожалению, не обнаружили, исключая добрую дюжину пустых бутылок. Хозяйка объяснила, что Лариса Сергеевна, как правило, перед тем, как лечь в постель, выпивала стакан-другой вина. Она жаловалась на бессонницу, и это будто бы ей помогало.

– Когда ваша квартирантка уехала? – спросил я.

– Десятого февраля утром, – последовал ответ. – Она намеревалась первую половину отпуска провести здесь, походить на лыжах, а вторую – в Москве у родителей. А девятого вечером отец прислал телеграмму…

Мы насторожились.

– Какую телеграмму? – спросил Дим-Димыч.

– А вот… – Хозяйка подняла край клеенки на столе, вынула оттуда развернутую телеграмму и подала ее Дим-Димычу.

Телеграмма была послана из Москвы девятого, в восемнадцать часов с минутами. Под ней стояла подпись Брусенцова. Отец сообщал, что чувствует себя неважно, едет в командировку и настоятельно просил дочь встретить его именно на той глухой станции нашей области, где был оставлен чемодан.

Кстати, о чемодане. Хозяйка подтвердила, что Брусенцова поехала с новым желтым чемоданом, подаренным ей отцом.

Мы попрощались с хозяйкой и поспешили на вокзал.

– У меня мысль, – сказал Дим-Димыч уже на перроне. – Надо тебе сейчас же дозвониться до Кочергина.

– Зачем?

– Придется ехать в Москву к родителям Брусенцовой. И ехать немедленно, не заглядывая домой. Пусть Кочергин организует нам документы, билеты до Москвы и передаст с нарочным во время остановки поезда.

Мысль мне показалась дельной. Я отправился в транспортное отделение НКГБ. Полчаса спустя вышел оттуда, переговорив с Кочергиным. Он одобрил нашу инициативу и заверил, что на станции нас встретит Селиваненко.

Мы прогуливались по перрону в ожидании поезда. Погода портилась. Весна походила на зиму. По небу тянулись серые тучи. Дул холодный северо-западный ветер.

– Что за дьявольщина? – проговорил Дим-Димыч. – Неужели отец решился поднять руку на родную дочь?

Ерунда. Быть не может.

– А почему нет? В истории преступлений немало примеров, когда дети расправлялись со своими родителями, жены – с мужьями, братья – с сестрами. Чего не бывает в жизни!

Мне не хотелось думать об этом. Не знаю, почему, но не хотелось.

– Ты учти, – продолжал Дим-Димыч, – что наличие в семье мачехи или отчима нередко служит причиной ссор, распрей, скандалов.

– Согласен, но не хочу думать об этом. Ну хорошо, допустим, что убийца – отец. Но неужели он настолько глуп или наивен, что, замыслив кровавую расправу, послал телеграмму за собственной подписью? Это же явная улика.

– Да, резонно, – согласился Дим-Димыч.

– На что же он рассчитывал? – продолжал я. – Или был уверен, что дочь уничтожит телеграмму? Откуда такая уверенность? Да и почему она должна так поступить? Нет, тут что-то не то.

Дим-Димыч рассмеялся.

– Я осел… Как могла прийти мне в голову такая идиотская мысль! Ведь по всем приметам партнеру Брусенцовой самое большее сорок. Так ведь? А если ей самой двадцать восемь, то в день ее рождения отцу ее едва исполнилось двенадцать?

– Ну вот видишь? – сказал я. – Нет, отец тут ни при чем… Я вот подумываю о ее бывшем муже, как его там… Плавский, что ли? Уж не он ли сфабриковал телеграмму?

– Все возможно… Быть может, и Плавский. Не стоит ломать голову. Москва должна нам кое-что дать. А Кочергин твой как в воду глядел. Помнишь, он сказал: «Может случиться и так, что на ужине в ресторане ни убийца, ни жертва не присутствовали!»

– Помню. Вообще он парень головастый. Не то что твой шеф, – сказал я и рассмеялся.

– Мой шеф обделался с головы до ног, а старается держать себя как умник из умников.

Нашу беседу прервал гудок подходящего поезда.

5 марта 1939 г.

(воскресенье)

Ранним утром мы оказались на просторной Комсомольской площади – средоточии трех крупнейших столичных вокзалов.

Задувал знобкий мартовский ветерок.

Не без труда мы заарканили старенькое такси и уселись в него. Ехать надо было в пригород, в Покровско-Стрешнево, где жили родители Брусенцовой.

Нам выпала не совсем приятная миссия – сообщить отцу о трагической смерти дочери. Дим-Димыч, когда мы обсуждали эту щекотливую проблему в вагоне поезда, рассудил так:

– Важно не содержание, а форма.

Я был не согласен. Мне казалось, я был даже уверен, что в какие бы сладкие слова мы ни облекали эту страшную весть, она от них не станет приятнее.

– Хорошо, – сказал Дим-Димыч. – Поручи эту деликатную операцию мне.

Я, конечно, не возражал.

Машина остановилась. Мы расплатились и вышли.

Дом Брусенцовых, видимо, собственный, рубленый, граничил с высоким сосновым бором и на фоне снега, сохранившего здесь свой естественный цвет, выглядел уютно и опрятно.

Дверь нам открыла высокая, статная, седая женщина с выразительными, но очень усталыми глазами. Когда-то, бесспорно, красивая, сейчас она была примечательна только своей крепкой, хорошо сохранившейся фигурой.

– Нам нужен Брусенцов, – сказал Дим-Димыч.

– Он в отъезде, – ответила женщина низким голосом. – А вы кто будете?

Дим-Димыч представился. Я подметил, что на лицо женщины легла легкая тень. Оно и понятно: визит сотрудника органов государственной безопасности не мог, конечно, не вызвать удивления.

– Я жена Брусенцова, – в свою очередь, пояснила хозяйка.

– Софья Кондратьевна? – уточнил Дим-Димыч.

– Да… – удивленно подняла глаза женщина. – Но я, очевидно, не смогу заменить мужа?

– Как сказать… Придется побеседовать с вами…