История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11 - Джованни Казанова

Либо, следует думать, что эта матка, которая есть ничто иное как выход из вагины, приходит в ярость, когда видит себя не заполненной материей, для которой ее создала природа и поместила ее в самой важной из областей тела женщины. Есть инстинкт, который не слушает голоса разума. Он хочет; и если существо, в котором он говорит, противится его воле, он превращается в самого сатану и причиняет очень сильные муки тирану, который не хочет его удовлетворить; голод, который он причиняет, намного сильней собачьего, если женщина не дает ему пищи, что он требует через канал, хозяйкой которого она единственно является. Он часто приходит в ярость и старается взять над ней верх, так что никакая сила не может ему сопротивляться. Он доводит ее до смерти, он делает ее нимфоманкой, как герцогиню, которую я назвал, другую герцогиню, которую я знал в Риме двадцать пять лет назад, двух гранд-дам венецианок и двадцать других, которые все вместе позволяют мне утверждать, что матка — это живое существо настолько абсолютное, настолько иррациональное, настолько неукротимое, что женщина разумная, не сопротивляясь своим капризам, должна им потворствовать, унижаясь и покоряясь путем добродетельного акта закону, рабой которого ее сделал Бог. Этот свирепый орган подвержен, однако, экономии; он зол, только когда его раздражает фанатизм: он вызывает конвульсии у той, сводит с ума другую, делает третью богомольной, как Св. Терезу, Св. Агреду, и порождает большое количество Мессалин, которые, однако, не более несчастны, чем те бесчисленные, что проводят ночи в полу-дреме, полу-бодрствуя, держа в руках Св. Антониев Падуанских, Св. Луисов Гонзага, Св. Игнасиев и младенцев Иисусов. Заметим, что эти бедные несчастные все рассказывают на исповеди священнику или монаху, руководящему ими, и очень редко бывает, чтобы святой мучитель их разубеждал. Он побоится, очищая их, вырвать растение с корнем.

Рассмотрев все эти беды, которым мы, мужчины, не подвержены, я спрашиваю, можно ли предположить, что природа semper sibi consona [17], всегда правая в своих реакциях и своих вознаграждениях, не дала бы в возмещение женскому полу удовольствие, равное по силе тем бедам, которые ему свойственны. То, что я могу утверждать, — это следующее: удовольствие, которое я почувствую, когда женщина, которую я полюбил, делает меня счастливым, разумеется, велико, но я знаю, что я не захочу его, если, для того, чтобы его мне доставить, я должен буду подвергнуться риску забеременеть. Женщина же идет на это, даже после нескольких экспериментов подобного рода; она считает, что удовольствие стоит страданий. После всего этого изучения я спрашиваю, захотел ли бы я возродиться женщиной, и, отбросив в сторону любопытство, я говорю, что нет. Я знаю достаточное количество других удовольствий, будучи мужчиной, которые я бы не смог иметь, будучи женщиной, и которые заставляют меня предпочесть мой пол противоположному. Я допускаю, однако, что, для того, чтобы иметь прекрасную возможность возродиться, я удовольствовался бы, и я в этом подписываюсь, особенно сегодня, возрождением не только в женщину, но в зверя какого угодно рода; разумеется, я должен буду возродиться вместе со своей памятью, потому что без этого это уже буду не я.

В «Лос Бальбазес» мы взяли мороженого. Мои две девицы вернулись ко мне очень довольные радостями, что я им доставил в этот день, не обижая Бога, которого они любили всем сердцем, несмотря на то, что он запрещал им любить мужчину, который не является им мужем. Донна Игнасия, которую я очень любил, и которая была создана такой, что этот запрет становился наиболее трудным испытанием для любого мужчины, очарованная тем, что провела весь день со мной, так, что я ничего не предпринял относительно нее, опасаясь, очевидно, что я не удержусь в тех же рамках за ужином, попросила, чтобы я оставил ужинать с нами и ее кузину; я согласился, даже с удовольствием. Эта кузина была как некрасива, так и глупа, ее единственным качеством было быть доброй и сочувствующей; она была того же возраста, что и донна Игнасия; после того, как она мне призналась, что рассказала ей обо всем, что было между нами, я не был недоволен, что она окажется третьей при наших свиданиях: она не могла создать мне никаких препятствий. Донна Игнасия думала, что я не посмею ничего предпринять в ее присутствии.

Были поставлены уже на стол три куверта, когда я услышал, что кто-то поднимается по лестнице. Она сказала, что это ее отец; я сам пошел просить его спуститься и ужинать с нами; он пришел с удовольствием. Это был обаятельный человек. Его моральные максимы, что он время от времени произносил, меня забавляли; он считал делом чести демонстрировать чистосердечие; он полагал, что я люблю его дочь, но вполне честно, доверяя моей порядочности или ее набожности; я всегда полагал, что он счел бы себя оскорбленным и никогда не оставил бы меня наедине с ней, если бы узнал, что мы проделали на карнавале все то, что любовь приказывала нам делать.

Он поддерживал всю беседу за столом, сидя рядом со своей племянницей и напротив дочери, которая сидела рядом со мной. Стояла сильная жара, я попросил его снять свой камзол, чтобы мне можно было сделать то же, и предложить своей дочери ужинать, как будто она находится у себя в комнате, и он сделал это, не находя этого слишком вольным по отношению к своей дочери, потому что у нее была очень красивая грудь, но это было как выпить море — уговорить его племянницу сделать то же самое; она сдалась, наконец, демонстрируя кости под темной кожей, но я проявил милосердие, не смотря на нее. Донна Игнасия рассказала отцу об удовольствии, которое она получила от поклонения нашей сеньоре де Аточа и от посещения «Лос Бальбазес», а потом рассказала, что видела герцогиню де Вилладариас, которая пригласила меня посетить ее. Этот добряк принялся рассуждать о болезни этой дамы, забавляясь этим, и рассказал множество фактов, на которые я сделал вместе с ним обширные комментарии, на которые обе кузины сделали вид, что не понимают. Доброе вино из Ламанчи продержало нас за столом два часа; он сказал своей племяннице, что она может лечь спать вместе с его дочерью в комнате, которая была рядом с моей, где была широкая кровать, в то время как кровать в комнате его дочери наверху была очень мала, а ночь была жаркая. Я сказал, что они мне окажут честь. Донна Игнасия, краснея, сказала отцу, что это не годится, что эта комната отделена от моей только перегородкой, у которой верхняя половина была стеклянная. Я посмотрел на дона Диего с улыбкой.

Этот добряк сделал своей дочери наставление, которое заставило меня почти рассмеяться. Он упрекнул ее за то, что она высокомерная, что она злая, что она святоша и что она недоверчивая. Он сказал ей, что я минимум на двадцать лет старше ее, и что своим подозрением она совершает больший грех, чем если бы получала некое маленькое удовольствие, к которому ее склонил бы ее ум.