История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11 - Джованни Казанова

Донна Игнасия, с опущенными глазами и с видом святой, опустилась на колени на моей стороне, где я не мог ее видеть; я понял, что она слушает мессу, что говорится с алтаря, находящегося в четырех шагах от нее. Я ожидал увидеть ее по окончании мессы у алтаря, принимающей причастие, но этого не было. Я увидел ее присоединившейся к кузине у выхода из церкви, и уходящей. Все ясно. Она искренне покаялась, говорил я себе, она призналась в своей страсти, исповедник потребовал от нее жертвы, которую она не могла ему пообещать, мучитель, верный своему ремеслу, отказал ей в благословении. Все потеряно. Что будет? Мое спокойствие и спокойствие этой достойной девушки, набожной, порядочной и бесконечно влюбленной, требовали, чтобы я покинул этот дом. Несчастный! Я должен был удовольствоваться тем, что видел бы ее время от времени случайным образом. Я увижу ее сегодня, обедающую со мною, всю в слезах. Я должен избавить ее от этого ада.

Я пошел к себе очень грустный, очень недовольный собой, и отослал парикмахера, потому что захотел лечь в кровать, я сказал бискайке не подавать мне обед, пока я не позову; я слышал, как вошла донна Игнасия, я не захотел ее видеть, я заперся, лег и спал до часу. Я поднялся, приказал, чтобы подавали обед и известили отца или дочь, чтобы спускались обедать, и увидел дочь, одетую в черный корсет, обшитый шелковыми лентами. В Европе нет более соблазнительной одежды для женщины с прекрасной грудью и тонкой талией. Видя ее столь красивой и обратив внимание на ее безмятежный вид, я не мог удержаться, чтобы не сделать ей комплимент. Не ожидая от нее такого поведения, я забыл, что она накануне отказала мне в поцелуе, я обнял ее и нашел ее нежной как ягненок. Но спустилась Филиппа, я ничего не сказал, и мы сели за стол. Я раздумывал об этом изменении, и решил, что испанка перепрыгнула ров; она приняла решение. Я счастлив! Но не следует ничего говорить, надо сделать вид, что ничего не знаешь, и посмотреть, что будет.

Совершенно не скрывая удовлетворения, что омывало мою душу, я говорил ей о любви всякий раз, как нас оставляла Филиппа, и видел, что она не только раскованна, но и охвачена страстью. Она спросила у меня, перед тем, как мы встали из-за стола, люблю ли я еще ее, и, в восторге от моего ответа, попросила отвести ее на корриду. Быстрей парикмахера! Я одеваю одежду, отороченную лионской тафтой, которую еще не надевал, и мы идем пешком на эту битву, не имея терпения дожидаться коляски и боясь, что не найдем места, но находим два в большой ложе, и она рада, что не видит возле меня, как в прошлый раз, своей соперницы.

После боя день был замечательный, и она захотела, чтобы я прошелся с ней по Прадо, где мы встретили все, что есть самого галантного в Мадриде из мужчин и женщин. Держа меня под руку, она, казалось, старалась показать, что принадлежит мне, и наполняла мою душу радостью.

Но вот встречается и посол Венеции, пешком, как и мы, со своим любимцем Мануччи. Они прибыли из Аранхуэса этим же днем, и я об этом не знал. Они подошли со всей испанской вежливостью, и посол сделал мне комплимент, который бесконечно польстил донне Филиппе, которая сделала вид, что его не слышит. Проделав круг по Променаде, он нас покинул, сказав, что я доставлю ему удовольствие, придя обедать завтра. К вечеру мы пошли поесть мороженого и вернулись к себе, где встретили дона Диего, который поздравил дочь, видя, что она в хорошем настроении и развеселилась, проведя день со мной. Я просил его поужинать с нами, он согласился и развлекал нас множеством маленьких галантных историй, которые все более раскрывали мне его добрый характер. Но прежде, чем подняться в свою комнату он вдруг сказал мне такие слова, переведенные здесь буквально, и которыми он меня удивил:

– Амиго дон Хаиме, оставляю вас здесь наслаждаться на балконе свежей ночью вместе с моей дочерью, я рад, что вы ее любите, и заверяю вас, что только от вас зависит стать моим зятем, как только вы сделаете так, что я смогу сказать, что уверен vuestra noblezza (в вашем благородстве ).

— Я был бы чрезвычайно счастлив, моя очаровательная подруга, — сказал я его дочери, как только мы остались одни, — если бы это можно было сделать, но знайте, что в моей стране называют благородными только тех, кто по своему рождению имеет право руководить государством. Я был бы благороден, родись я в Испании; но таков, как я есть, я вас обожаю, и смею надеяться, что вы сделаете меня полностью счастливым.

— Да, дорогой мой друг, полностью, но я хочу быть и сама также счастливой. Никакой неверности.

— Ни малейшей. Слово чести.

— Пойдемте же, укроемся на этом балконе.

— Подождем четверть часа. Погасите свечи и не запирайте дверь. Скажите мне, мой ангел, как пришло ко мне счастье? Я этого совсем не ожидал.

— Если это счастье, вы обязаны им некоей тирании, которая хотела ввергнуть меня в отчаяние. Бог добр и он не хочет, я в этом уверена, чтобы я стала своим собственным мучителем. Когда я сказала моему исповеднику, что мне совершенно невозможно перестать вас любить, но можно не совершать с вами никаких крайностей, он сказал мне, что я не могу доверять вам до такой степени, тем более, что я ощущаю себя столь слабой. Поскольку это так, он хотел, чтобы я обещала ему не оставаться больше с вами наедине. Я сказала ему, что не могу этого обещать, и он не захотел отпускать мне грехи. Я пережила впервые в жизни эту обиду с такой силой, на которую не думала, что способна, и, предав себя в руки Господа, я сказала: «Сеньор, ваша воля будет исполнена». Я приняла, в ожидании мессы, свою судьбу. Пока вы меня любите, я буду только вашей, а когда вы покинете Испанию, я найду себе другого духовника. Того, который мне сочувствует и с которым моя душа будет спокойна. Моя кузина, которой я все сказала, была очень удивлена, но у нее мало ума. Она не знает, что для меня это лишь временное заблуждение.

После этого заявления, которое показало мне всю красоту ее души, я заключил ее в мои объятия и отвел ее в мою кровать, где продержал до первых лучей зари, полностью лишенную сомнений. Она оставила меня еще более влюбленным, чем всегда.

Глава IV

Я совершаю бестактность, которая делает Мануччи моим самым жестоким врагом. Его месть. Мой отъезд из Мадрида. Сарагоса. Валенсия. Нина. Мой приезд в Барселону.

Вот момент, когда правда меня огорчает, поскольку я обязан ее сказать и признать себя виновным в совершении бестактности, которая, однако, могла бы создать у читателя обо мне неверное представление, если бы он принял ее за мой обычай.

На следующий день я обедал у посла Венеции, где имел удовольствие узнать, что при дворе министры и все те, кто был со мной знаком, были обо мне самого высокого мнения. Три или четыре дня спустя король вернулся в Мадрид вместе со всей королевской семьей и с министрами, у которых я постоянно бывал по делу о Сьерра Морена. Я собирался туда поехать. Мануччи, который продолжал мне оказывать знаки самой сердечной дружбы, должен был выехать со мной для собственного удовольствия, с одной авантюристкой, которую звали Порто Карреро, которая считалась племянницей либо дочерью покойного кардинала, выказывая по этому случаю большие претензии и втайне не имея другого занятия, кроме как быть наложницей аббата Бильярди, консула Франции в Мадриде.