Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов

Казарма представляла собой длинный, врытый в землю барак с маленькими, как в коровнике, окнами. Внутри он делился вдоль всей своей длины перегородкой на две половины, одну из которых занимала наша 10-я батарея, а вторую 9-я, связистов. Помещение походило на длинный сарай. Из-за отсутствия потолка сверху сразу шла двускатная крыша, а в противоположных торцах барака просматривались большие двери, больше похожие на ворота. Вдоль длинного прохода тянулись сплошные 2-ярусные нары на 60–70 человек, прерывавшиеся в середине подобием холла, в котором был стол в окружении скамеек и довольно большое окно. В холле писали письма, читали, проводили беседы. На нарах были набитые соломой жидкие матрацы и подушки, по одной на каждого. Мы, я и Виктор, заняли указанное нам место, бросив на постель шинель и мешок с привезенной личной мелочью. В этот же день мы отправили письма домой с нашим адресом.

Далее пошли будни, резко отличавшиеся двумя режимами дня: нормальный режим с занятиями и наряды с несением караульной службы.

Нормальный режим состоял из подъема в 7 часов, физзарядки, утреннего туалета, завтрака, строевой подготовки, занятий по специальности, обеда, короткого отдыха, опять занятий с обязательным политчасом, ужина, вечерней поверки на плацу, в которой участвовали все батареи полка, личного времени перед сном и отбоя в 11 часов.

Наряд начинался вечером и длился сутки. Обычно он состоял из собственно караула, куда направлялась большая часть батареи, и наряда на кухню для меньшей части. У меня осталось ощущение, что мы в основном ходили в караул, а занятия занимали значительно меньше времени.

Через несколько дней после нашего прибытия всю ранее осужденную молодежь как-то поспешно собрали и отправили с маршевой ротой на фронт. Так что вся наша только что прибывшая команда с «братками» и другими, в том числе и мой приятель Виктор, исчезла окончательно. После их отъезда поговаривали, что их направили в основном в штрафные батальоны. В казарме стало пусто, всего несколько человек, и я занял верхние нары поближе к холлу, чтобы читать, так как там было светлее. Весь распорядок нарушился, но всего на один день.

На место отбывших осужденных прибыл новый контингент, и какой! Прибыли молодые кубанские казаки, все с образованием не ниже 7 классов, особым менталитетом, интеллектуально развитые, с запасом знаний и практического опыта. Мне особенно запомнилось и изумило, что общий культурный уровень прибывших был значительно выше их одногодков — сельчан Башкирии и Центральной России, с которыми я общался до и после армии. Возможно, это впечатление было получено по контрасту с командой, с которой я прибыл в запасной полк. Многие из прибывших, несмотря на свои 17 лет, были уже обстреляны и даже имели ранения, то есть имели небольшой фронтовой опыт. Дело в том, что в тяжелом, предыдущем 1942 году, когда немцы занимали донские и кубанские земли и почти весь Северный Кавказ, всех допризывников срочно призвали, «загребли», как они выражались, чтобы не оставить у немцев это «ближайшее пополнение», и начали отправлять в тыл. Однако из-за беспорядочного отступления наших частей и больших потерь многих из «ближайшего пополнения» направляли в отступавшие части, и они, совершенно не обученные и не подготовленные, сполна хлебнули фронтовой жизни, да еще в самом неприглядном виде, при отступлении. Я быстро нашел общий язык со всеми и наконец-то почувствовал себя в своей, понятной мне, среде. В казарме стало многолюдно, все знакомились, притирались друг к другу, рассказывали о себе, слушали новых знакомцев. Уже через день распорядок дня восстановился.

Я особенно сблизился с Коровиным, кажется из Краснодара или Пятигорска. Он окончил 10 классов и был очень близорук (6–7 диоптрий!), без очков плохо видел, его даже хотели комиссовать, но он, по молодости, отказался. Как же! Надо идти защищать Родину! А тут началась заваруха с немецким наступлением, и он, вместе со всеми допризывниками, был вывезен в тыл и вот попал в нашу часть. Мы быстро нашли общий язык и взаимопонимание. Он хорошо играл в шахматы, я неважно, хотя и любил эту игру. Вечером в свободное время мы часто просиживали за доской, и я неизменно проигрывал, впрочем, как и все остальные.

Кубанцы просветили меня особенностям службы и поведения во фронтовых условиях. Один эпизод определил, по существу, мою дальнейшую судьбу. Вскоре по прибытии кубанцев, был уже вечер, старшина объявил нам, что завтра будет набор в школу младших командиров и мы, образованные и с опытом, — первые кандидаты. Мы молча выслушали, а когда нас распустили на отдых, стали обсуждать эту новость. Все мои новые друзья в один голос заявили, что ни за что не пойдут в школу. Надо быть дураком, гробиться в этой школе на строевой подготовке, не знать ни минуты покоя, постоянные придирки, говорили они и продолжали: а на фронте условия, как и у всех солдат, да еще и отвечай за подчиненных, тыкают в любую дыру. Потери среди сержантов самые большие, в основном из-за глупости и неумения старших командиров. Ни за что не пойдем.

На другой день, после завтрака, нас построили за казармой, пришли офицер, помнится капитан, и сержант — писарь с бумагами. Офицер начал бодро, даже с пафосом, говорить, что в школу отбирают только добровольно и не всех, отбирают только (назвал цифру 20…30?) человек, и только лучших, с хорошим образованием не ниже 7 классов, показавших себя настоящими солдатами и т. д. Все молча слушали, правда, сосед мой тихо ухмыльнулся: «Ну и соловей, гладко стелет…» Окончив пламенную речь и сказав, что будет отбирать лично, офицер подошел к первому в строю и спросил фамилию и образование. Тот ответил, не моргнув сказал: 4 класса! Второй назвал фамилию и 3 класса. Офицер двигался вдоль строя и получал один и тот же ответ: 3, 4, даже 2 (это уж перебор!) класса. Он даже поперхнулся, побледнел и, уже ожидая подобные ответы, двигался дальше. Очередь дошла до меня. У него был какой-то обреченный взгляд. 3 класса бодро ответил я, а сосед (десятиклассник!) с ухмылкой — 4 класса. Из всего строя только 3 или 4 не лучших парня назвали 7 классов. Офицер забрал их из строя и, обратившись к нам, нервно прошипел-прокричал: «Это саботаж, я доложу… Так просто это вам не пройдет!» Строй молчал, и офицеру с писарем и новобранцами ничего не оставалось, как удалиться. Старшина, довольно посмеиваясь, отвел нас в казарму, приговаривая: «Ну и прокатили вы его!» Дело в том, что образование записывалось только со слов новобранца, никаких документов не было. Так я не стал даже младшим командиром, а ведь до призыва думал об офицерском училище связи!

Питание было не очень обильное, обычное для тыловой части. Поэтому мы ходили не то чтобы голодные, но все время хотелось есть. Из-за нехватки еды выработался определенный «справедливый» ритуал приема пищи. Завтракали, обедали и ужинали мы не в столовой, а в батарее, где позади нашей казармы был сооружен длинный дощатый стол на врытых в землю столбах с лавками по обеим сторонам, также на столбиках. Назначались двое дежурных, которые под наблюдением старшины приносили с кухни в обед хлеб и бачки с супом, кашей и компотом, а на завтрак и ужин только кашу и чай. Под наблюдением сгрудившихся вокруг стола батарейцев нарезались пайки хлеба, разливался в миски суп или раскладывалась каша. По команде старшины каждый батареец брал облюбованную им пайку и миску и садился есть. Все видели, что лишних паек и мисок нет, все поделено поровну. Иногда создавалась толчея, когда пайку или миску хватали сразу двое. Тогда с прибаутками кто-то уступал. Дележка на равные порции требовала сноровки, и после первых раздач выделялись наиболее удачливые в этом деле, которым все доверяли.