Век невинности - Эдит Уортон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На буфете, между коробками со столовыми приборами с эмблемой Шератона, стояли высокий графин и бутылка портвейна из коллекции Ланнингсов (подарок клиента!), которую расточительный Том Ланнингс продал за год или два до своей гибели в Сан-Франциско при невыясненных обстоятельствах. Семью не столько унизила его глупая смерть, сколько разбазаривание фамильного добра и, в том числе, распродажа винного погреба.
Покончив с ароматным устричным супом и закуской из сельди и огурцов, они приступили к жареной индейке с кукурузными оладьями под смородиновым соусом и майонезом с сельдереем. Мистер Леттерблеяр, чей ланч традиционно состоял из сэндвича с чаем, ужинал основательно, и настоял на том, чтобы его гость тоже не стеснялся. Когда с едой было покончено, они убрали салфетки, закурили сигары, и мистер Леттерблеяр, откинувшись на спинку кресла и отодвигая в сторону бутылку портвейна, сказал:
«Вся семья возражает против развода. И я думаю, что они правы».
Он пододвинулся поближе к камину и блаженствовал, ощущая приятное тепло огня.
Ачер вдруг почувствовал в себе готовность выступить в защиту самой идеи развода.
«Но почему, сэр? Если обстоятельства побуждают ее…»
«Да, но зачем ей это нужно? Она — здесь, а он — там; между ними — целый океан (Атлантический)! Она все равно не получит и доллара из своих денег, если, конечно, он не вернет ей хоть какую-нибудь часть по доброй воле. А все эти их идиотские брачные договоры! Если все и дальше так пойдет, то Оленский может преподнести ей сюрприз и оставить ее без единого пенни».
Молодой человек это знал, но в ответ не проронил ни слова.
«Хотя, насколько я понимаю, — продолжал мистер Леттерблеяр, — деньги ее волнуют меньше всего. И все же я согласен с ее семьей в этом вопросе: они разошлись, так чего ради затевать этот процесс?»
Час тому назад Ачер прибыл в этот дом, придерживаясь точно такого же мнения. Но когда оно было высказано вслух этим эгоистичным, сытым и совершенно равнодушным пожилым господином, ему вдруг вновь послышался протест фарисействующего общества, старающегося оградить себя от всего, причиняющего дискомфорт.
«Я думаю, она сама должна все решить».
«Гм… Не забывайте о том, что ей угрожает, если она пойдет на развод».
«Вы говорите об угрозе, содержащейся в письме ее мужа? Пустое! Этот отпетый негодяй просто запугивает ее».
«Допустим. Но если начать этот процесс, вы представляете себе, какая вокруг всего этого поднимется шумиха?»
«Шумиха?» — взорвался Ачер.
Мистер Леттерблеяр удивленно приподнял брови, и молодой человек, видя, что бесполезно что-либо объяснять, молча поклонился, а его старший партнер продолжал:
«Развод — это всегда вещь неприятная».
Они помолчали некоторое время, а потом мистер Леттерблеяр спросил, как бы подводя итог их беседы:
«Так вы согласны со мной?»
«Разумеется», — ответил Ачер.
«Ну, тогда я могу на вас рассчитывать. И Минготы тоже. Ваше неприятие идеи развода поможет всем нам».
Ачер заколебался.
«Но я не даю вам твердой гарантии: вначале я должен переговорить с графиней Оленской», — сказал он после долгой паузы.
«Мистер Ачер, я вас не понимаю. Вы что же, хотите войти в семью, над которой повисло это скандальное дело о разводе?»
«Не думаю, что одно с другим связано».
Мистер Леттерблеяр поставил на стол стакан с портвейном и окинул своего молодого партнера изучающим взглядом.
Ачер понял, что еще немного, и его могут вообще отстранить от ведения этого дела. Но в силу какой-то скрытой причины, это его уже не устраивало. Теперь, когда он взялся за работу, у него не было ни малейшего желания выходить из игры.
Но, в пылу дискуссии, он почти разубедил этого, лишенного всякого воображения старика, что способен вести это дело. А ведь в глазах Минготов не кто иной, как мистер Леттерблеяр являлся признанным авторитетом в области юриспруденции.
«Не сомневайтесь, сэр, — сказал Ачер. — Я не начну действовать, прежде чем дам вам полный отчет о происходящем. Я имел в виду только одно: что мне не следует делать выводы, пока я не выслушаю мадам Оленскую.»
Мистер Леттерблеяр одобрительно кивнул. На всякий случай не мешало подстраховаться: осторожность в старом Нью-Йорке давно стала доброй традицией. А молодой человек, бросив взгляд на часы, сказал, что у него назначена встреча и поспешил откланяться.
Глава двенадцатая
В старом Нью-Йорке ужинали в семь часов, и, как правило, после ужина наносили визиты. И хотя в окружении Ачера эта привычка зачастую высмеивалась, многие по-прежнему продолжали ей следовать. Молодой человек шел с Вейверли-Плейс по опустевшей Пятой Авеню. Проезжая часть была свободна, и только возле дома Реджи Чиверса (в тот вечер Чиверсы устраивали званый ужин в честь князя) толпились экипажи.
Пожилой джентльмен в теплом пальто и кожаных перчатках поднялся по ступенькам, выложенным из коричневого камня, и растворился в освещенном газовым рожком холле.
Миновав площадь Вашингтона, Ачер отметил про себя, что старый мистер Дюлак заехал навестить своих родственников, Дедженитов, а когда молодой человек проходил мимо Вестент-стрит, он заметил мистера Скипворда, судя по всему, направлявшегося к старушкам Ланнингс. Пройдя чуть дальше по Пятой Авеню, Ачер увидел, как в дверях собственного дома появился Бьюфорт. Как тень он промелькнул в свете фонарей, сел в карету и укатил в неизвестном направлении (о котором, вероятно, вообще не стоило упоминать).
Спектакля в Опере не было, и Ачер не припоминал, чтобы кто-нибудь из людей их круга созывал в тот вечер гостей. Должно быть, поэтому поздний выезд мистера Бьюфорта был овеян глубокой тайной. Ачер подозревал, что Бьюфорт держал путь к маленькому домику на Лекингтон-Авеню, на окнах которого недавно появились веселенькие занавески и цветочные ящики. Перед его свежевыкрашенной дверью часто видели знакомый экипаж канареечного цвета мисс Фанни Ринг.
Помимо маленькой, скользкой пирамиды, символизировавшей самую верхнюю часть общественной иерархии Нью-Йорка (мир миссис Ачер и остальных), существовала еще тонкая прослойка общества, отказывавшаяся причислять себя к какой бы то ни было структуре вообще. То был независимый мир художников, музыкантов и писателей. Несмотря на всю неординарность путей самовыражения, люди, принадлежавшие к этой разобщенной среде, пользовались вполне заслуженным авторитетом. Но они предпочитали общение с себе подобными. В былые дни, когда дела еще шли в гору, Медора Мэнсон собирала публику на «литературные вечера». Но вскоре эта затея канула в Лету, поскольку профессиональные литераторы упорно отказывались на них приходить.
Других членов общества тоже неоднократно посещала идея создания литературных салонов. К примеру, в доме Блэнкеров (чье семейство было представлено энергичной и речистой маман и тремя дочерьми, прекрасно ее пародировавшими) можно было встретить Эдвина Буфа с Патти и Вильямом Винтером. Сюда захаживал популярный шекспировский актер Джордж Ригнольд; здесь собирались издатели, музыкальные и литературные критики.
Миссис Ачер и люди ее круга испытывали определенную неловкость при общении с богемной публикой. Люди искусства казались им странными, живущими в вымышленном, иллюзорном мире, состоящем из одних абстракций; понять до конца их было невозможно. Впрочем, в семействе Ачеров и их окружении всегда высоко ценились литература и искусство. Миссис Ачер частенько повторяла своим детям, что «сливки общества» стали бы более рафинированными, если бы к ним причислили таких людей, как Вашингтон Ирвинг, Фитцгринс Галлек и автора поэмы «Виновный эльф». Наиболее именитые авторы этого поколения были джентльменами по происхождению. Возможно, среди «поэтов толпы», не нашедших общественного призвания, и встречались люди, не менее талантливые, аристократы по духу. Но поскольку их происхождение, внешний вид, прическа, манера общения оставляли желать лучшего, старый Нью-Йорк их не принял и считал чудаками.
«В дни моей молодости, — говаривала миссис Ачер, — мы знали всю богему с Баттери и Кэнал-стрит. Надо сказать, только те из них, кому удалось сделать себе имя, владели собственными экипажами. Тогда не было проблем с поиском свободного места. Это теперь все вокруг заставлено, так что и яблоку негде упасть».
Только старая миссис Мингот, свободная от каких бы то ни было предрассудков, в том числе и сословных, толстокожая, как настоящая парвеню, умела наводить мосты и свободно общаться с любой богемой. Но она никогда не брала в руки книги, а на картины и вовсе не обращала внимания; музыка волновала ее лишь тогда, когда пробуждала воспоминания о знойных итальянских ночах и ее былом триумфе в Тюильри. Пожалуй, еще Бьюфорт, для которого, как и для старой Мингот, не существовало никаких преград, мог бы без особого труда найти общий язык с богемной публикой. Но его роскошный особняк и лакеи в шелковых чулках являлись естественным препятствием на пути к общению с лицами, не принадлежавшими к их кругу. Кроме того, как и старая Мингот, он не питал особого пристрастия к литературе; профессиональных литераторов он называл «писаками» и был убежден, что они продают свое перо и пишут только то, что доставляет удовольствие состоятельным людям. И ни один из знакомых Бьюфорта, достаточно богатых для того, чтобы их мнение имело вес в его глазах, ни разу не возразил ему.
