Записки дивеевской послушницы - Ольга Иженякова

В палате рядом раздалось пение. Мишка-Чеченец, безногий инвалид, выкрал у главного свою гитару и теперь пробовал струны. Непонятно где, но он почти каждый день добывал спирт, а как принимал «на грудь», сразу петь начинал. Сколько раз уж ему говорили, просили, приказывали замолчать, не нарушать покой других, нет же. Каждый день одно и то же. Так и теперь, размявши пальцы, начал хрипеть под Высоцкого. Этот хрип разбудил только что уснувшего деда, он снова вспомнил об американцах, посмотрел на Саньку, но тому было явно не до него, Санька глядел в потолок невидящим взглядом.

— Иж, раскукарекался как, петух ощипанный, — дед этими словами пробовал найти поддержку у соседа. Зацепиться за слово. А там, глядишь, и разговор бы завязался, но тщетно. Пришлось идти за справедливостью к Мишке-Чеченцу.

— Ты… ить ирод, Бога совсем не боишься, — кашлянул дед в кулак.

— Кого? — Мишка посмотрел на вошедшего деда.

— Бога…

— Нет. Не боюсь, но уважаю.

— Типун тебе на язык!

— Садись, дед, пить будешь?

— А то!

— Ты че, ругаться ко мне пришел? — Мишка достал второй стакан из-под кровати.

— Вроде того…

— Эх, не ругай меня мама, я летчика люблю… — пропел Мишка. — За что пить будем-то? Если учесть, что самые ходовые тосты «За здоровье», «За жизнь» мы пропили еще до этого дома. А давай, дед, грянем за любовь! Чтобы морфию нам вовремя поднесли!

— Ну, давай!

Дед, поморщившись, опрокинул в себя стакан, покряхтел. Покашлял в кулак. Налил воды из-под крана, запил и спросил Мишку, почему это у него такое вольное обращение с Богом.

Мишка улыбнулся, закурил сигарету, сделал выжидающую паузу, начал говорить:

— Блин… как бы правильно все выразить… под самым Грозным было. Нас, как только что вылупившихся цыплят, окружили со всех сторон. Суки! А ладно бы мы одни, спецназовцы, так нет же, тут тебе и мирное население, русское причем, и попы всех вер, они с какой-то гуманитарной миссией прибыли. Чтобы к Богу, значит, ближе мы стали, а то капец полный, что мы там творили. Ну и чены тоже… А тут мы в подвале пару боевиков нарыли, они не в согласии между собой, накладка у них произошла. Ну, мы ихних за жабры, а тем в матюгальник орем, давайте, cуки, меняться. Они говорят, зачем нам наши, прихлопните их. Мы тут же и прихлопнули. На глазах. Потом, бац, и нам подкрепление. Говорят, можно по одному линять через подвалы. Мы сначала мирное население пустили, потом попам говорим: лезьте. Они ни в какую, только после вас. А тут чены наступают, чуем, еще минут десять и все, кислород перекроют. А линять надо. Ну, мы по одному, а где и двое в подвалы заначились, я был в последней группе. У меня же ни бабы, ни детей, чем рисковать? Смотрю, попы стали молиться. Причем они все разных наций, руки подняли и просят Бога о чем-то, а тут как раз и отход наш прикрыли. Снайпер на крышу сел. Все, думаю, каюк. Взглянул последний раз на них и смылся.

Так они и погибли. Как сейчас помню, православный, католик и лютеранин…

Чены, поди, потом долго чесались, что так пристрелили попов, знали б, в кого целиться, ранили бы просто и все. Взяли в плен и уж там подлость во всей красе бы показали.

Ну и после этого я Бога зауважал конкретно. Давай, дедуль, выпьем за него!

В дверь постучали — Ибрагимовна. Дед вышел, пожилая женщина внимательно посмотрела ему в глаза.

— Куда нарядилась?

— В душ.

— А чего так часто?

— Потею.

— Ты …ить кажный день, кажись, в душ ходишь.

— Каждый день.

— А я редко хожу. Я ваткой со спиртом протираюсь, которая после укола остается. Раз — и нет запаха, только спирт…

— Ты прямо Кулибин какой. Что твое обследование?

— Анализы плохие.

— Плохие анализы, и ты пьешь водку?

— Нет, водку не пью.

— Думаешь, я слепая?

— Говорю же: не пью водку, это спирт, он мне, между прочим, для здоровья прописан.

— Эх, ты, не бережешь себя нисколечки.

— А ты меня попробуй побереги, глядишь, и у тебя получится.

— Я попробую… Пойдешь вечером со мной на процедуры?

— Как скажешь.

— Договорились, в полшестого жду у своей палаты. И не стучи в дверь сильно, а то бабы ревнуют.

— Ну и дуры.

Ибрагимовна вернулась в свою палату, а дед к Мишке-Чеченцу. Деду все же хотелось продолжить тему, которую он пробовал развить с Санькой, новый собеседник деда сразу поддержал и предложил свою версию.

— Я, дед, знаешь, что кумекаю по этому вопросу. Сейчас идет политика выживания мало-мальски умных людей. Ты погляди, во что превратили русскую деревню.

— Твоя правда, — покашлял дед, — страх Божий, а не село.

— Так вот политика в этом, чтобы, кто что-то в этой жизни шарит, истребить, а вместо них наплодить идиотов.

— Ого!

— Ты что думаешь, вся эта политика по деторождению просто так? Как собакам крохи — копейки кинули, весь люмпен уж будь здоров плодиться — размножаться, а башками-то не прикинули, что медицина платная — раз, учеба — два … Кто за деньги рожает, будет думать о будущем? Ага, счас! Они плодят тупых рабов, которые будут жрать дешевую водку и верить телевизору. И, как дрессированные собаки, делать все, что им скажут.

— Эх, Мишка, да ты голова!

— Будет тебе, дед, я не барышня, комплиментов не терплю, давай еще по маленькой.

— Давай.

— Завтра у меня химия. Противно мне все. Сдохнуть бы быстрей.

— Не торопись, Мишка, не торопись. Глядишь, может, еще с полгода протянешь.

— Зачем?

— Чтобы, как хороший человек, весну проводить, лето встретить.

— Ага, и спрошу у кукушки, сколько мне жить осталось…

— Шутник! Нету в городе кукушки, все вытравили.

Мишка своим ответом про Бога так ошарашил деда, что тому немедленно захотелось в свою палату, чтобы в одиночестве, Санька не в счет, он все время молчит, обдумать все услышанное. А потому наскоро распрощался, ушел к себе в палату.

Случилось то, чего дед не ожидал: свежепоступившая девушка сидела в его палате, на его койке и разговаривала с Санькой. Оказывается, они были давно знакомы.

— Вот те на, где пути пересеклись, — буркнул дед и пошел гулять по коридору, чтобы не мешать молодым.

Он тихо и медленно шел, пока не зашел в часовню Пантелеймона Целителя. Дед, покашливая в кулак, зашел в святое место и застыл от изумления. В часовне на коленях сидела бабка Пелагея и слезно о чем-то просила Богородицу. Деду сделалось неловко, и он попятился назад, решив отсидеться на скамейке перед процедурным кабинетом.

Ветер совсем разбушевался. Внезапно распахнул окно, сбив комнатный цветок в горшке; земля рассыпалась по полу.

— Ить, непогода какая, — проговорил дед и принялся руками сгребать землю обратно.

Пригоршни земли ложились в горшок на свое прежнее место, но уже с видимым иным ощущением, и утрамбовать их было не так-то просто, основание цветка словно посвежело. И, странным образом, от этого растение сделалось чуть-чуть другим. Когда осталось положить в цветок последнюю пригоршню земли, рука деда нащупала что-то твердое. Дед протер о рукав находку, внимательно осмотрел: пузырек из-под марганцовки с тщательно вложенной запиской. Он положил пузырек в карман и принялся дальше убирать землю. Когда работа была окончена, у старика началась одышка, ему пришлось сесть на кушетку.

Внезапно перед глазами все поплыло. Тело обмякло и не слушалось его, дед, как был, так и скатился на пол. Кто-то в коридоре его увидел и побежал за врачом. Но ни в ординаторской, ни в процедурной врача не было. Вместо врача прибежала молодая сестричка, а потом к ней присоединилась сестра-хозяйка, женщины еле втащили деда в кабинет с помощью больных и начали сами оказывать ему медицинскую помощь. Однако организм перестал слушаться своего хозяина, и к вечеру деду сделалось хуже. Тяжелее всех эту новость приняла Ибрагимовна, она же и позвала иеромонаха Антония, который неотступно находился при больнице. Антоний причастил деда, дал ему напутственное слово.

Больной стал спокойным-спокойным. К нему подошла Ибрагимовна, внимательно посмотрела и тихо спросила:

— Уходишь?

— Вроде того… ответил дед.

— Ты это мне место там займи подле себя.

— Хорошо, а где слева или справа?

— А без разницы…

— Почему?

— Главное ведь — рядом…

— Твоя правда, — дед закашлялся, — а теперь иди. Спи спокойно. И не плачь за меня. Место тебе справа займу, слева Наталья будет, как-никак жена законная. Тама, поди, не подеретесь?

— Не знаю…

— Не подеретесь. Если бы и тама дрались, то какой смысл умирать?

— Ты… не поминай лихом. Прости меня, ладно? И за то, что ударила тебя по щеке подле перевязочной, я же не со зла.

— Да я не обижаюсь, ступай, ты тоже меня прости. И не скучай, когда энта… сиреня распустится, вспомни меня, я ить как думал, доживу до сирени, наломаю веток-то, да и пойду тебе предложение делать, Саньку можно было перевести в другую палату, а ты бы ко мне перешла. Так и жили бы друг с дружкой… Ты хоть до сирени-то доживи… И смотри, ни с кем тут шуры-муры не заводи, я ить тебя буду ждать по-честному…