Белая тигрица - Елена Федина

Тут я уже не сдержался.

— Да, растут! Вы бы еще наводнения и засухи списали на Энди Йорка! Как будто он один разорил вам всю страну.

— Ну, положим, казну этот негодяй распотрошил прилично, — сказал Ольвин.

— Негодяй, — кивнул Сильвио, — кто бы спорил! Но я готов за него выпить!

— Еще чего…

— А что? Парень нахапал, сколько можно, и вовремя смылся! Это еще суметь надо. Нет, что ни говорите, а мне это нравится!

Сильвио смотрел на меня слишком выразительно, как будто просверливал насквозь.

— А тебе, Мартин?

Имя мое он произнес с неуловимой иронией, похоже, он уже знал, что меня зовут по-другому.

— Нет, — сказал я, — не нравится. И восхищаться тут нечем.

— А! Ты не такой? Ты так не хочешь?

— Нет.

— У тебя другие идеалы?

— Да, другие.

— Ольвин?

— Да, Ольвин.

Ольвин сидел совершенно трезвый, он слышал нас, но вряд ли понимал, о чем мы говорим.

— Пошли со мной, — потянула его за рукав Рея, — пошли, акробат. С тобой я пойду бесплатно.

— Потому что я самый бедный? — усмехнулся он.

— Нет. Ты самый красивый.

— Ты совсем пьяна, Рея. Пойдем-ка я тебя отведу.

Я знал, что он сейчас вернется. Разве могла эта девушка сравниться Данаей Доминицци! У меня было мало времени, поэтому я спросил сразу, напрямую.

— Чего ты от меня хочешь, Сильвио?

— А сколько ты можешь заплатить? — ухмыльнулся он.

— За что я должен платить?

— Ну… хотя бы за то, чтоб тебя не нашли, Энди. Король, между прочим, здесь. А уж как обрадуется барон Оорл!

— И сколько же ты хочешь?

— Сколько я хочу?

— Да. Каковы размеры твоей жадности?

— Ты не понял, Энди Йорк. Если хочешь знать, мне не нужны твои деньги.

— Вот как? Тогда что?

Сильвио наклонился ко мне, опрокинув пустые бутылки, и перешел на горячий и какой-то взволнованный шепот.

— То самое. Ты знаешь, о чем я говорю. Думаешь, тебе можно, а другим нельзя?

Я засунул руку в карман и вытащил оттуда несколько завалявшихся горошин.

— Это что ли?

Глаза у Сильвио буквально полезли на лоб. Он плюхнулся обратно на лавку и окаменел.

— Смотри, — сказал я, — ты напрасно связался с Энди Йорком. Он тебя хорошему не научит. Бери. Ну, бери же… Бросишь в вино, выпьешь красную пену. Потом три дня ничего не пей, не советую.

Ольвин скоро вернулся. Мы посидели еще недолго, потом вышли в вечернюю прохладу. На углу у бакалейной лавки Сильвио с нами распрощался. Он пошел в одну сторону, а мы в другую.

— Странный он какой-то сегодня, — сказал Ольвин.

— Просто ему с нами не по пути, — ответил я, — идем домой.

*****************************************************

**********************************

Погода испортилась. Два или три дня непрерывно шел дождь, мы не выходили из дома. Пока женщины в гостиной подшивали наш огромный занавес, я развлекал их песнями. Ольвин тоже сидел на ступеньках и слушал. Мне даже нравилось, что никто никуда не спешит, и петь я могу, что хочу, потому что деваться им все равно некуда, что можно сколь угодно долго смотреть на Изольду, как ловко управляется она с иголкой, как разбросаны у нее волосы на плечах, как серьезно сдвинуты брови, как облегает платье ее гибкую фигуру, как выглядывает из под подола зашнурованный желтый башмачок…

На четвертый день у нас кончились продукты. Ольвин отправился на рынок, а я к булочнику. Дождь еще моросил, прохожих было мало, по булыжной мостовой ручьями бежала вода. Серое небо, серый город, серая жизнь!

— Энди!

Голос был негромкий, но я вздрогнул как от крика. И обернулся слишком поспешно, слишком.

За углом бакалейной лавки стоял Нарцисс. Этот лучезарный был одет как простой горожанин, с мокрых волос на мокрую куртку стекали капли воды, фетровую шляпу он мял в руках.

Я подошел. Я давно его не видел, с самой весны.

— Не ждал? — спросил он быстро.

— Нет, — соврал я.

— И как же ты живешь, Энди?

— Тебя это интересует?

— Докатился до того, что поешь на рыночной площади? Медяки в шляпу собираешь?

— Ты пришел, чтоб мне об этом сообщить?

У него нервно дергалась верхняя губа, такое бывало с ним редко, когда он все-таки пытался сдержать свои неуправляемые эмоции. Это стоило ему огромных усилий.

— Да! Я пришел! А что мне оставалось делать?

— Откуда я знаю?

— Я не могу без тебя. Я тебе всё прощу. Возвращайся.

— Господи, ну что ты говоришь!

— Ну не тащить же мне тебя силой!.. Неужели ты думаешь, я не знал, где ты? Я всё ждал, когда ты сам вернешься.

— Куда? В рабство?

— И это ты говоришь мне?! Я чуть страну не разорил, чтоб тебе угодить, а ты называешь это рабством?!

— А это? — я показал на свой шрам.

— Ну, прости меня, Энди! Ты же знаешь мой характер…

— Даже слишком.

— Ну, попроси, чего хочешь. Я на все согласен, только пойдем со мной.

Я покачал головой.

— Уже поздно, Нарцисс.

— Ах, вот как? — он усмехнулся, и это значило, что терпение его подходит к концу. — Знаю-знаю! Ты променял меня на какого-то горбатого фигляра! С ума сойти!

— И не говори…

Дождь усиливался. Я взял у него из рук шляпу и надел ему на голову.

— Промокнешь ведь.

— Ты не пойдешь?

— Нет.

Я ждал очередного бешеного взрыва, а он молча пошел прочь, только оглянулся и холодно, без всяких интонаций сказал:

— Все равно ты ко мне вернешься. Потому что по-другому ты жить не сможешь. Вот так.

И исчез в мокром сером городе.

Я зашел на кухню, протянул Изольде булки и сел к огню.

— Господи, как у вас хорошо!

— Там сильный дождь?

— Не очень.

Мы ломали от батона и ели мягкий, теплый еще хлеб. И было тихо, уютно и усыпляюще тепло. Как будто и не прижимался я к мокрой каменной стене и не смотрел стуча зубами на уходящую вниз узкую серую улочку. Я слишком долго этого ждал, я слишком этого хотел, чтоб он пришел вот так, мокрым воробьем, сминая в руках шляпу, кусая губы. Я бы насладился его унижением, но недолго, я бы его простил и вернулся бы вместе с ним. И не позавидовал бы я тогда ни Кристоферу, ни Эскеру, ни Марциалу младшему! Слишком рано они меня сбросили со счетов!

Нарцисс уходил, я смотрел ему вслед и уже чувствовал, как заполняет меня новая грустная мелодия, мелодия мокрого города и одинокой фигурки на узкой улице. Прощай, Нарцисс! Ты опоздал. Ты уже в прошлом. Ты станешь воспоминанием, еще одной мелодией моей жизни, я положу тебя на ноты и уберу подальше. Я свободен от тебя!

Тишина была такая, что поневоле говорить хотелось шепотом.

— Я тебя поцелую, можно?

— Ну, зачем ты опять?