Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений. Монография - Константин Арановский

В гуманных (или в бесчеловечных?) настроениях американцы, может быть, и решат запретить, например, однополые «браки» на референдуме в Юте, полагая их противными законам природы и общества, но потом суд, возможно, признает запрет незаконным, а легислатура и атторнеи штата будут уже в Верховном суде США оспаривать право гомосексуалистов на брак. В таких состязаниях этически сходятся между собой воля к власти над законом и власть закона над мажоритарной волей, и чем бы они ни завершились, сама их напряженность и десятилетняя длительность позволяют судить о том, что в них замешано что-то сильное и основательное, укорененное в прошлом, причем с обеих сторон159.

Разумеется, народы англосаксонского происхождения живут и чувствуют, думают и действуют в разных этических направлениях, а не только с верой в правление права. Так Иэн Стюарт разоблачительно пишет о том, что «…англичанин XVII века, веривший в «античную конституцию» или «старое доброе право», еще мог понимать ключевые законы как нечто… вне-человеческое. Сегодня же законы меняются так быстро – или все знают о возможности их изменения, – что ни одному из законов уже почти невозможно приобрести сакральный статус в силу одного лишь времени его существования. Таким образом, в идее «правительства законов, но не людей» ее часть, идущая после «но», больше не намекает на вне-человеческую объективность, в связи с чем вся эта идея должна быть либо переосмыслена, либо отставлена за ненадобностью» [выделено – Авт.]160. Автор из Австралии, где давно уже цветет «мягкий» социализм, зовет прочь из-под правления права примерно с теми же настроениями, с какими в Европе Просвещение и Революция отрекались когда-то от старого права. Тогда гражданская воля и разум тоже звали европейцев уйти из-под господства права и, ниспровергая Ancien Régime (Старый режим), подчинить властям закон, чтобы сделать его разумным инструментом в исполнении всевозможных намерений.

Намеренно-рациональное, однако, как прежде не господствовало над правом, так и теперь вряд ли преобладает, по крайней мере, в народном правовом чувстве. И потому соискателя американского гражданства в простых тестах на понимание rule of law не искушают рациональной социал-демократической свежестью, а ждут от него старых «зачетных» ответов: «закону должен следовать каждый», «лидеры должны подчиняться закону», «правительство должно подчиняться закону» и «никого нет выше закона»161, который по-прежнему выше «лидеров», «правительства», мажоритаризма и актов скоротечного законодательства.

При верховенстве права сама демократия – прежде всего процедура, а не воля властвующих людей или народа (по-английски люди и народ отличаются лишь артиклем: people — the people). «Воля народа не составляет, сама по себе, критерия права или беззакония. Есть высший критерий, по которому эту волю можно оценивать; возможно, что народ и неправ»162; и время от времени действительно бывает неправ по суду, если люди чувствуют себя нацией «во власти трансцендентного приговора» к правлению права, где «справедливость нельзя свести к сумме предпочтений общества»163. Законные институты и решения создает не совместное чаяние, а исполнение электоральных и парламентских правил, чтобы, следуя им, образовалось по правилам большинство – условное, непостоянное, совсем не единодушное и даже не арифметическое, но законное. Поэтому президентом изберут младшего Дж. Буша, а не А. Гора, хотя за него и голосовало больше избирателей, а в Палате общин и во многих еще парламентах билль состоится и при меньшинстве голосов, поскольку парламентские правила и суды считают недействительным такой лишь билль, который принят в присутствии менее сорока депутатов (из более шестисот).

С верой в господство права выборы имеют главный смысл не в том, чтобы исполнить электоральную волю, а в том, чтобы исполнились правила и была образована законная власть. Конечно, в отвлеченном рассуждении одно другому не противоречит, ибо избиратель не только следует правилам, но все-таки что-нибудь изъявляет по воле своей и по своим, вероятно, соображениям. Но смысловых ударений это не меняет и оставляет в силе, и не только в риторической, вопросы: достаточно ли для избрания депутата, президента и мэра изъявительного акта с нужным числом голосов или нужна еще и ясная воля с понятной целью; каково значение намерений и как быть, если голосующий в них обманулся или же не имел в виду ничего особенного, а голосовал в неясном эйфорическом или раздраженном чувстве; чего ради происходит голосование и что дают в итоге выборы – исполнение чаяний или просто правомерный избирательный результат? Лелеяли граждане в себе какую-нибудь волю прежде голосования, была ли она долгой и определенной, а если была, то внушили они ее потом депутатам в политических, финансовых, законодательных поручениях? Если вдруг это все и вправду поручили, создают ли потом выборные лица из поручения акт «общей воли»? Или все же победившее большинство, его представительство в легислатуре и разные чины принимают решения по праву законной власти в столкновениях, разобщенные на коалиции, в компромиссах, притом что избиратели решений этих не чаяли ни в ясных пожеланиях, ни в темных мотивах?164 Возьмем хотя бы вопросы жизни, смерти и семьи, где каждый, кажется, что-нибудь знает и что-либо определенно предпочтет, в отличие от росписи расходов, торговых балансов и панашированных систем. Даже в столь ясных вопросах граждане, если не подчинять свое мнение начальству, по отдельности нипочем не сойдутся в рациональном общем мнении и решении ни на выборах, ни в парламентских голосованиях. Это не мешает, однако, решать, законны или нет смертная казнь, эвтаназия или однополый «брак», а решения эти обязывают законностью, а не заключенной в них общей волей. И когда бы множество электоральных настроений вдруг собралось на время разом во что-нибудь целое, как бы это целое показало себя, например, в бикамеральных парламентах и тем более при действительном разделении властей, особенно в обстановке двухпартийности? Даже при однопалатном парламентском верховенстве, которое по видимости не исключает единства главных решений, что именно эти решения создает, что делает их законными и что общего у голосующих по ним разных фракций – единая законодательная воля или же единое согласие следовать общим правилам, оставаясь каждый при своем?

Верховенству права, в общем-то, достаточно простого электорального эффекта с образованием в итоге законной власти, хотя бы потому, что она во всяком случае лучше беззаконной и насильственной, а не оттого, что эта власть хороша всякий раз по составу, созвучна народным чувствам и отзывается непременно общим благом, как того хотели в народных голосованиях. Правление права не отнимет власти у законных ее носителей только оттого, что те не пользуются общим сочувствием и действуют плохо. Законную власть положено терпеть, даже когда она неудачлива, расходится с влиятельными ожиданиями публики, раздражает мнимыми и действительными ошибками, неприемлема по эстетике и по стилю. Жизненный опыт и ум готовы иногда предложить что-нибудь получше, чем делает законная власть, и предпочесть ей что-нибудь не столь законное, зато эффективное и яркое. В правлении права, однако, это неприемлемо, причем не по рассудочному предпочтению, а в безотчетном отрицании. А. Иннс писал: …«Англичане предпочтут, чтобы ими плохо управляли, но свои законные представители, чем процветать под властью, на которую право берут мечом».165 Можно, конечно, думать, что законное и так всегда полезно само по себе, но доказательств этому найдется примерно столько же, сколько сомнений.

Решающей, стало быть, остается вера в право. Если ее не хватает, то вполне законная, но неуспешная власть рискует тем, что ей предпочтут национальный успех, общую пользу и рациональную решимость сильной руки, которой достанется «подлинно народная», хотя и не совсем законная или даже совсем незаконная власть.

Кстати, долгое правление мудрых и волевых носителей высокой власти не имеет решающего значения и даже не всегда совместимо с господством права. Волевые отправления, сильные мотивы исключительно, конечно, важны в политике, в деловых и нравственных решениях, и без них народу не удержаться в истории даже под властью права. Вместе с тем, когда носители власти разобщены на сопоставимые друг другу партии, учреждения и уровни властвования и вынуждены быть правопослушными, потому что ревнуют друг друга в соблюдении правил, то и в других частях народной жизни создание всевозможных решений, их исполнение и прочая живая деятельность тоже протекают разобщенно, обделенные общим для всех руководством – то в религиозно-моральном, творческом или деловом уединении, то в политической, экономической корпоративности, в обособленных группах и общностях с конкуренцией между ними. Тогда решения в большей части происходят не в русле общей, всем объявленной воли, а на участках пространства, времени и в предметных областях – в границах прав, компетенций, предметов ведения и в пределах возможностей разных, не подчиненных друг другу субъектов. И общий эффект они создают не под началом единого руководства, а накоплением мелких и значительных результатов, во взаимодействии разрозненных усилий и оплошностей, частных успехов и неудач среди людей, отвечающих за себя, за свое и за порученное дело, рискующих и прилагающих старания дружно или в разногласиях, но главное – по правилам. Это значительно отличает среду, которая склонна к правлению права, от той общественной обстановки, где в полной силе этика воли и где важно поэтому поддерживать долгое единение среди носителей власти. Иначе, если правящей воле не дать нужной длительности, то ее господство, и без того подвижное от смены настроений по сравнению с правилами, станет чрезмерно для всех переменчивым и рискованным. Когда правящая воля ставит себя выше правил, меняет их по себе и к тому же сама меняется в частых сменах ее носителей, это отнимает устойчивость и определенность, в какой-то мере необходимую даже народу, готовому покориться эволюциям высокой духовности. Господство государственной воли делает решительно важной продолжительную державную стабильность, чтобы издержки волеизъявительной распорядительности можно было немного сгладить долгим постоянством в составе лиц, источающих эту власть.