Сладкий грех - Никола Корник

— И в результате появился я, — закончил Эван.

Лотта почувствовала прилив любопытства. Она не знала о том, что Эван и законный наследник Фарна практически одного возраста. Герцог был известный волокита, и даже беременность жены не могла его остановить.

— Вы могли бы сообщить мне, что находитесь в Лондоне. Хотелось бы пообедать вместе сегодня вечером, — сказал маркиз Эвану.

Наступила пауза. Лотта почувствовала, какие противоречивые чувства борются в душе Эвана, оставаясь бессловесными.

— Не хотелось бы разочаровывать вас, Гаррик, — тихо произнес он, и Лотта поняла, что он говорит очень искренне. — Вы всегда отличались великодушием, но это невозможно. Наш отец…

— Да черт с ним, — возразил Гаррик Нортеск, пожимая плечами. — Что он может мне сделать? Не в его власти лишить меня наследства. Кроме того, моя репутация не менее скандальна, чем ваша.

— Вы уже стали на путь раскаяния, и общество приняло вас в свое лоно. Что касается меня — я остаюсь врагом государства.

— Могу согласиться с тем, что не слишком большая удача — находиться в Англии в качестве французского военнопленного. Но вы ведь знаете не хуже меня — половина пленных французских офицеров так или иначе связана родством с английской аристократией. Тем не менее мы обедаем вместе, и это, думаю, весьма цивилизованно.

— Некоторые аспекты ситуации выходят за рамки цивилизованности, — произнес Эван голосом полным горечи, обжегшим сердце Лотты. Быстро взглянув на Нортеска, она отметила сочувствие, тенью пробежавшее по его лицу.

— Я понимаю. Мне жаль. А что с Арландом? — спросил он не без колебания.

— Не знаю, — помрачнев, ответил Эван. — Мне не позволяют видеться с ним.

После этих слов наступило молчание. Летний ветерок теребил ленты на шляпке Лотты.

Мимо двигались перешептывающиеся люди. Лошадь Нортеска ровно постукивала копытами в такт невеселым мыслям хозяина.

Лотта положила ладонь на руку Эвана. Он смотрел на брата, а тот — на него, будто они вели безмолвный разговор. Лицо Эвана словно окаменело.

— Кто такой Арланд? — спросила Лотта, с невольным трепетом ожидая ответа, хотя и не понимала до конца важности своего вопроса. Но напряжение, повисшее в воздухе, становилось все тревожнее.

Эван повернулся и взглянул на Лотту каким-то безжизненным взглядом. Некоторое время он молчал, как будто обдумывал, стоит ли отвечать.

— Арланд — мой сын. Он военнопленный, находится в заключении в тюрьме Уайтмур.

Эван понимал, что Лотта непременно будет задавать вопросы. Опыт подсказывал, что все женщины непременно так поступают. Им приятно утешать, помогать и врачевать раны. Но он не привык к сочувствию и утешению, а помочь ему никто не мог. Он повторил все ошибки отца, которого презирал, даже не смог защитить собственного сына, которого так беззаботно предоставил его судьбе. Отчаяние и ненависть к самому себе бурлили в его душе, отравляя ее горечью яда.

Казалось, Эван настолько поглощен своими мыслями, что управлял фаэтоном интуитивно. Он направился в отдаленный спокойный уголок парка, оттуда на улицу и дальше к конюшням. Оказавшись на улице, он немного придержал лошадей, поняв вдруг, что не помнит, как они сюда попали. Так можно было передавить добрую часть той светской толпы, которая прогуливалась по парку. Пусть так. Даже если его повесят — это будет всего лишь раз! А вся эта светская чернь — небольшая потеря.

Рука Лотты мягко легла поверх его руки, судорожно сжимающей поводья. Вот сейчас она станет участливо расспрашивать и выведывать, демонстрировать невыносимое сочувствие.

— Мне очень жаль, — просто сказала она.

Он не смог ответить, поглощенный мыслями о сыне.

Арланд провел шесть месяцев на тюремной барже, затем его перевели в Уайтмур, тюрьму в Ламборн-Даунз, что в трех милях от Вонтеджа. Сын. Узник.

— Очень странно, что они не стали держать в тюрьме вас. — Лотта озвучила мысль, которая пришла ей в голову еще прошлым вечером. Тогда он упомянул только о том, что сам провел несколько месяцев на тюремной барже в Чатеме.

— Освободили, чтобы больнее ранить, поиздеваться надо мной. Они удерживают моего сына в заключении, несмотря на то что я соблюдаю все условия договора. А я вынужден плясать под их дудку. При малейшем намеке на мой побег Арланда будут пытать, позорно пороть, а потом запрут в какой-нибудь чертовой дыре, где он будет медленно сходить с ума…

Так вот о чем он тогда не сказал.

Эван содрогнулся от непереносимых образов, проникших в его воображение.

Он умолял власти, чтобы Арланду дали возможность покинуть тюрьму, предлагая себя в качестве заложника, который будет находиться в неволе сколько понадобится, выкупая свободу сына. Ему нетрудно было бы отдать свою жизнь за сына. В ответ ему смеялись в лицо!

Эван чувствовал, что как отцу ему нет прощения. На горе этому мальчику, он является его отцом.

— Должно быть, Арланд еще очень молод, — тихо произнесла Лотта.

— Всего лишь семнадцать. Он совсем еще мальчик. — Эвану пришлось откашляться, освобождаясь от спазма, сжавшего горло. — Не стоит об этом говорить.

Лотта молчала. Она должна была заговорить, чтобы утешить его в том, что не поддавалось утешению, или упрекнуть в нежелании принимать ее сочувствие. Но она спокойно сидела рядом, пока мимо проплывали городские улицы и спешащие люди, а в душе Эвана бушевал ад. Когда он вновь взглянул ей в глаза, то увидел в них беспокойство, понятное без всяких слов. В тот момент, когда Лотта нежно прикоснулась затянутой в тонкую перчатку рукой, Эван почувствовал прикосновение всей душой. Этот безмолвный жест сочувствия поразил его.

«Я хочу ее».

Горячая волна желания накатила и понесла его, диктуя свою волю. Он должен обладать ею, чтобы затеряться, уйти от самого себя, от невыносимого гнета мыслей. Никогда не удастся смыть с себя позор от того, в какие несчастья по его вине ввергнут его сын. Но можно хоть на мгновение облегчить эту боль.

Эвану показалось, что огромная тяжесть свалилась с его плеч, когда, вернувшись с прогулки, наконец бросил поводья груму. Спрыгнув, он помог Лотте спуститься с сиденья, вручив груму гораздо больше чаевых, чем полагалось. Как он хотел поскорее остаться с ней наедине, забыться хоть на короткое мгновение! Обратная дорога до отеля длилась бесконечно. Едва добравшись до номера, Эван выслал горничную, не дав ей закончить уборку, и повернулся к Лотте.

— Подойдите ко мне, — грубовато сказал он.

Вопрос, почему она так ему нужна, больше не занимал его. Эван просто знал, что так и должно быть.

Лотта сидела в ложе театра, стараясь сосредоточиться на игре актеров. Давали пьесу Томаса Холкрофта «Он сам виноват», которую она очень любила. В те дни, когда Лотта была хозяйкой модного салона, посещение театра превратилось для нее в пытку, потому что все подруги и знакомые считали своим долгом посещать ее ложу, пересказывать всевозможные сплетни и слухи, зачастую не давая смотреть представление. Считалось, что выход в театр — всего лишь повод продемонстрировать новое бриллиантовое колье или нового любовника, само же представление не имело значения.