Сага о Форсайдах - Джон Голсуори

Прошло четверть часа, прежде чем председатель объявил:

- Итак, мы постановили, господа, объявить в отчете, что ввиду неустойчивого положения на континенте мы пока прекращаем страхование иностранных контрактов.

Сомс победил. Он вышел из зала успокоенный, но растерянный.

Да, он выдержал характер; их уважение к нему явно возросло; их приязнь - если она вообще существовала - явно уменьшилась. Но почему Элдерсон так изворачивался? Сомс вспомнил беспокойный косой взгляд стальных глаз директора при намеке на то, что вопрос будет поднят на общем собрании.

Это его задело! Но почему? Неужели он подделал цифры? Не может быть! Слишком трудно было бы обмануть бухгалтеров. Если Сомс кому-нибудь верил, так это бухгалтерам. Сэндис и Дживон - неподкупные люди. Нет, не то! Он поднял глаза. Купол св. Павла уже призрачно затуманился на вечереющем небе - и ничего ему не посоветовал. Сомсу мучительно хотелось с кем-нибудь поговорить, но никого не было; и он пошел быстрее среди торопливой толпы. Засунув руку глубоко в карман, он вдруг нащупал что-то постороннее, липкое. "Боже! - подумал он, - эта ерунда! Бросить их в водосток? Вот будь у них ребенок, было бы кому отнести шары. Надо заставить Аннет поговорить с Флер". Он знал по собственному давнишнему опыту, к чему приводят скверные привычки. А почему бы ему самому не поговорить с ней? Сегодня он там ночует. Но тут его охватило такое-то беспомощное сознание своего неведения - Эта нынешняя молодежь! О чем они, в сущности, думают, что чувствуют? Неужели "Старый Монт" прав? Неужели они не интересуются ничем, кроме настоящего момента, неужели они не верят в прогресс, в продолжение рода? Правда, Европа в тупике. Но разве не то же было после наполеоновских войн? Он не мог помнить своего деда, "Гордого Доссета": старик умер за пять лет до его рождения. Но он отлично помнил, как тетя Энн, родившаяся в 1799 году, часто рассказывала об "этом ужасном Бонапарте - мы звали его Бонапартишкой, мой милый", о том, как ее отец получал от восьми до десяти процентов дохода; и какое впечатление "эти чартисты" произвели на теток Джулию и Эстер, - а ведь это было много позднее. И все же, несмотря на это, вспомните эпоху Виктории! Золотой век, когда стоило собирать вещи, заводить детей. А почему бы не начать снова? Консоли поднимаются непрестанно с тех пор, как умер Тимоти. Даже если и рай и ад отменены, нет оснований не жить, как прежде. Ведь ни один из его дядей не верил ни в рай, ни в ад - однако они разбогатели, все имели семьи, кроме Тимоти и Суизина. Нет! Рай и ад ни при чем! В чем же тогда перемена, если только она действительно существует? И вдруг Сомсу стало ясно, в чем дело. Эти, нынешние, все слишком много говорят; слишком много и слишком быстро! У них от этого скоро пропадет интерес ко всему на свете. Они высасывают жизнь и бросают кожуру, и... кстати, надо непременно купить эту картину Джорджа!.. Неужели молодежь умнее его поколения? А если так, то чем это объяснить? Может быть, их питанием? Этот салат из омаров, которым Флер накормила его в воскресенье! Он съел его ужасная гадость! Но от этого не стал разговорчивее. Нет! Наверное, дело не в питании. И потом вообще - ум! Да где же теперь такие умы, которые могут сравниться с викторианцами - с Дарвином, Гексли, Диккенсом, Дизраэли, даже со стариком Гладстоном? Да он сам еще помнил судей и адвокатов, которые казались гигантами по сравнению с нынешними; так же как он помнил, что его отцу Джемсу судьи, которых он знал в молодости, казались гигантами по сравнению с современниками Сомса. Если судить по этому, ум постепенно вырождается. Нет, здесь что-то другое. Сейчас в моде такая штука, называемая психоанализом, по которой выходит, что поступки людей зависят не от того, что они ели за завтраком или с какой ноги встали с постели, как считалось в доброе старое время, а от какого-то потрясения, испытанного в далеком прошлом и абсолютно забытого. Подсознание? Выдумки! Выдумки - и микробы! Просто у этого поколения пищеварение скверное. Его отец и его дядя вечно жаловались на печень, но никогда с ними ничего не случалось и никогда им не были нужны все эти витамины, искусственные зубы, психотерапия, газеты, психоанализ, спиритизм, ограничение рождаемости, остеопатия, радиовещание и прочее. "Машины! - подумал Сомс. - Вот в чем, вероятно, дело!" Как можно во что-нибудь верить, когда все так вертится? Да тут и цыплят не пересчитать - так они бегут! Но у Флер умная головка! "Да, - подумал он, - и французские зубы - все может разгрызть. Два года! Надо поговорить с ней, пока эта привычка не укоренилась. Ее мать так не медлила!" И, увидев перед собой подъезд "Клуба знатоков", он вошел.

Швейцар вышел ему навстречу. Какой-то джентльмен ждет Сомса.

- Какой джентльмен? - покосился Сомс.

- Кажется, ваш племянник, сэр, мистер Вэл Дарти.

- Вэл Дарти? Гм! Где он?

- В маленькой гостиной, сэр.

Маленькая гостиная - единственная комната клуба, в которую допускались те, кто не состоял в нем членом, - была расположена в конце коридора и обставлена довольно убого, как будто клуб говорил: "Видите, что значит не принадлежать к числу моих членов". Сомс зашел туда. Вэл Дарти курил папиросу и, видимо, был поглощен созерцанием единственного интересного предмета в комнате - своего собственного отражения в зеркале над камином.

Сомс всегда встречал племянника, ожидая, что тот скажет: "Знаете, дядя Сомс, я разорен в пух и прах". Разводит скаковых лошадей! Это к добру не приведет!

- Ну, как поживаешь? - сказал Сомс.

Лицо в зеркале повернулось - и там отразился рыжеватый стриженый затылок.

- Ничего, живем, спасибо! А вы отлично выглядите, дядя Сомс. Я пришел спросить - неужели мне надо принять этих кляч старого Джорджа Форсайта? Они ни к черту не годятся.

- Дареному коню в зубы смотреть? - сказал Сомс.

- Конечно, - проговорил Вэл, - но они до того плохи! Пока я заплачу налог, пошлю их на продажу и продам, они не будут стоить и шести пенсов. Одна из них падает, только поглядишь на нее. А две другие - с запалом. Несчастный старикан держал их просто потому, что никак не мог с ними развязаться. Им по пятьсот лет.

- А я думал, ты любишь лошадей, - сказал Сомс. - Разве ты не можешь их пустить на выпас?

- Н-да, - сухо сказал Вэл, - но мне ведь надо зарабатывать себе на жизнь. Я даже жене ничего не сказал - побоялся, что она посоветует принять. Я боюсь, что если я их продам, они мне будут сниться. Они годятся только на живодерню. Нельзя ли мне написать душеприказчикам и сказать, что я не настолько богат, чтобы взять их?

- Можно, - сказал Сомс, и слова: "Как поживает твоя жена?" - так и не сошли с его губ. Она была дочерью его врага, молодого Джолиона. Этот человек умер, но факт оставался фактом.

- Ладно, так и сделаю, - сказал Вэл. - Как сошли похороны?

- Очень просто - я и не вмешивался.

Дни парадных похорон прошли. Ни цветов, ни лошадей, ни султанов из перьев - моторный катафалк, несколько автомобилей - вот и весь почет, какой ныне оказывают покойникам. Тоже знамение времени!

- Я сегодня ночую на Грин-стрит, - сказал Вэл. - Кажется, вы не там остановились, правда?

- Нет, - сказал Сомс и не мог не заметить, как на лице племянника отразилось облегчение.

- Да, кстати, дядя Сомс, вы мне советуете купить акции ОГС?

- Наоборот. Я собираюсь посоветовать твоей матери продать их. Скажи ей, что я завтра зайду.

- Почему? А я думал...

- Есть причины, - отрезал Сомс.

- Ну ладно, пока!

Сомс холодно пожал племяннику руку, посмотрел ему вслед.

"Пока!" - выражение, укоренившееся после бурской войны; Сомс никак не мог к нему привыкнуть, совершенно бессмысленное слово! Он пошел в читальню. "Знатоки" стояли и сидели за столами, но Сомс - самый необщительный человек на свете - предпочел одиночество в глубокой нише окна. Он сидел там, потирая ноготь указательного пальца другим пальцем, и разжевывал смысл жизни. В конце концов, в чем же ее сущность? Вот был Джордж. Ему легко жилось - он никогда не работал! А вот он сам работает всю жизнь. И все равно рано или поздно его похоронят, да еще, чего доброго, на моторном катафалке. Взять его зятя - молодого Монта: вечно болтает бог знает о чем; и взять этого тощего парня, который продал ему шары нынче днем. И старый Фонтеной, и лакей, вон там у стола, все - и работающие и безработные, члены парламента и священники на кафедрах - к чему все это? В Мейплдерхеме был старый садовник, который изо дня в день подстригал лужайки; если бы он бросил работать - во что превратились бы лужайки? Так и жизнь - садовник, подравнивающий лужайки. Другая жизнь нет, он в нее не верил, но если даже принять эту возможность - наверно, там то же самое. Стричь лужайки, чтобы все шло гладко! А какой смысл? И, поймав себя на таких пессимистических мыслях, он встал. Лучше пойти к Флер - там ведь надо переодеваться к обеду. Он признавал, что в переодевании к обеду есть какой-то смысл, но в общем - это все вроде стрижки лужаек; снова зарастет, снова надо переодеваться. И так без конца! Вечно делать одно и то же, чтобы держаться на каком-то уровне. А к чему?