Грань - Елена Асеева

Шайтан и Луканька открыли глаза и, запихнув ломти хлеба в рот, мигом их проглотили, даже не пережевывая, после чего они неторопливо поднялись на ноги и, глянув с ненавистью на скорчившегося хозяина дома, мычащего, подсигивающего на месте, тихонько захихикали.

– Видать, ему больно, – указуя на Витьку пальцем, ехидно констатировал Луканька. – А ведь мы ему говорили: не пей… А он что, слушал? Он вообще кого-то слушал? Кого-то любил, жалел на этом свете: бабку, деда, мать, отца, жену, сына, брата?..

– Нет, никого не любил, никого не слушал и не слушает, – согласно кивнув головой, заметил Шайтан.

«Курлы-курлы-курлы, беги-беги-беги..» – услышал Виктор слова – такие тихие, пролетевшие возле свисающих паклей волос, и легкий ветерок, едва задев его опухший язык, на миг снял боль.

«Бабуся», – эта мысль ударилась где-то внутри обезумевшего от боли мозга с такой силой, что вызвала сильнейшее головокружение, а по исхудалому телу хозяина дома пробежала крупная дрожь, покрывшая кожу похожими на гнойные пузыри волдырями.

Понимая, что если прямо сейчас он не последует совету бабуси, то погибнет, Витюха разогнулся, выпрямив спину, и перед глазами его появилась вроде как мгновенно выехавшая из окна плотная, непрозрачная гардина, загородившая стол и стоящих на нем некошных. Отделив его, Веточку, от них – Луканьки и Шайтана.

И на черном полотне гардины Виктор Сергеевич увидел ссутулившуюся фигуру бабушки. Она была одета в темно-коричневую юбку и белую блузочку, обшитую затейливыми рюшечками, да в цветастый платок, под который были убраны ее каштановые с проседью волосы. Баба Валя, уткнув лицо в раскрытые ладони, тихо стеная, горько плакала, и крупные слезы, проскакивая сквозь разведенные пальцы, падали прямо на усыпанный деревянными опилками, мельчайшей пылевидной трухой, останками угля, кусками веревок, рваными частями пакетов, тряпками, окурками, негодными пробками, отходами, гнилью пол…

Курлы-курлы-курлы, – послышалось сквозь рыдания бабули.

«Держи! Держи этого гада!» – донеслись злобные голоса некошных, пробивающихся через курлы.

И любимая Веточка-внучек бабы Вали, немедля ни секундочки, развернулся и кинулся к дверям, ведущим из кухни. Он протянул вперед правую руку, резко толкнул от себя дверь и, все еще прижимая сжатую в кулак левую руку к стонущему животу, почти выпрыгнул в сенцы. И сейчас же перед Витькой предстал злобный холодильник, таращивший на него свои красные глазищи и загораживающий корпусом проход. Однако хозяин дома на этот раз не растерялся, а, подтянув нижней губой вываливающейся язык, поборол в себе страх, и подбадриваемый курлы-курлы, правым кулаком шибанул им холодильник, пройдясь вскользь по глазу «А..а.», отчего «Атлас», без задержу, перестав щериться, охнул и, замерев на месте, потерял все признаки жизни, а именно свои глаза и перекошенную щель-рот.

Курлы-курлы-курлы, – опять прошелестело около Витька, и тот, резво повернув направо, не успев даже задуматься, на месте ли дверь, подскочил к стене.

Он протянул руку и, сразу же нащупав поворотную ручку, дернул ее на себя. Пронзительно звякнув, отлетел и упал на пол помятый, погнутый крючок, оберегающий своим металлическим станом жителей этого дома, и дверь мигом пошла на Витьку. А тот, лишь перед ним появилась небольшая щель, шмыгнул в нее и выскочил во двор, увидев перед собой белую, укрытую снегом поверхность земли и иссиня-черное далекое небо без единой звездочки.

– Держи, держи его, этого шлёнду немытого! – услышал Витюха раскатистые голоса некошных, вылетающие из глубин дома.

Курлы-курлы-курлы, – позвала Веточку бабуля, указывая своим мелодичным напевом путь со двора.

И Виктор, покачиваясь из стороны в сторону, побежал чрез свой двор, такой же неухоженный, как и дом, плохо выбирая дорогу, оступаясь и падая в белые покрывала снега и сызнова подымаясь, стремясь поспеть за меркнущим голосом бабули.

Курлы-курлы-курлы, – слышалось ему впереди уже, там, возле деревянной калитки, покосившейся на бок и слетевшей с нижней петли. Энергично распахнув эту качающуюся рухлядь, Витюха выскочил на тротуар и замер, тяжело переводя дух, преодолевая вырывающиеся из легких хрипы, застревающие где-то во рту, и понимая, что желудок он однозначно потерял, тот сгорел, будучи полностью съеденный кислотой.

Несчастный алкоголик, хозяин покинутого дома и двора, шкандыба, уродливый шлёнда, Витька, Виктор Сергеевич, Виктор, Витенька, Веточка, Витюшенька, и все это в одном лице, задрав голову, поглядел на иссиня-черное небо, такое далекое-далекое, на котором отсутствовала не только луна, но даже и самая малюсенькая звездочка, и ощутил холодный, пронизывающий ветер, проникающий сквозь рвань одежды, опустившийся откуда-то из тех почти неизведанных и непознанных высот. Ветер коснулся своим морозным дыханием его лица, дотронулся до разбухшего, выглядывающего изо рта языка и покрыл его тонкой ледяной корочкой, а после бросил в него горсть мельчайших острых крупинок снега.

– Держи, держи этого свина..! – вновь послышались крикливые голоса некошных.

Курлы-курлы-курлы!

«Бежать», – догадливо пронеслось в башке Витьки, и, кивнув головой этому слову и долетающему курлы, он повернул направо да, прижимая левую руку к втянутому вглубь внутренностей животу, что есть мочи побежал туда…

Туда… к своей семье… колену…роду… к людям, с которыми он навеки был связан общим родоначальником, чье прозвище ли, имя ли, фамилию нес в своих метриках от рождения до смерти…

К ним… к ним… кто, быть может… быть может еще мог помочь, принять, простить, пожалеть, накормить, умыть и, главное, спасти!

Курлы-курлы-курлы, – раздавалось в темной, бросающей снегом в лицо ночи, призывая Веточку, спасая от ужасных мучений, галлюцинаций, от страшной болезни, называемой алкогольный делирий, или, по-простому, белая горячка.

Эпилог

Геннадий Сергеевич вышел из дома на свой двор, накинув на плечи телогрейку да шапку-ушанку на голову, и, прикрыв за собой входную металлическую дверь, услышал негромкий голос жены:

– Генуся, запахни телогрейку, на улице ночью было минус пятнадцать, простынешь, милый.

– Да-да, Светик, не тревожься, – откликнулся он и поежился, поведя плечами, ощутив морозец, который словно обжег землю своим ледяным дыханием и даже прочертил в утреннем бледно-сероватом небе тонкие белые линии.

Геннадий Сергеевич, коренастый, невысокий мужчина тридцати пяти лет от роду, внял советам любимой жены и, просунув руки сквозь круглые проемы, оставшиеся от рукавов, натянул на себя меховую телогрейку и тотчас застегнул все пуговицы, пришитые заботливыми руками Светланки…

Когда-то эту телогрейку из старого дедовского полушубка ему сшила его помершая бабушка Валя, и она, эта старая вещь, уже давно-давно пережившая свой век, была очень дорога Генусику, как ласково его величала бабуля. Бабуся.

Вспомнив дорогого ему человека, Геннадий Сергеевич протянул руку и взял снеговую лопату с деревянным черенком да широким фанерным совком и принялся неторопливо чистить порог дома, выложенный тротуарной плиткой, от снега, а после продолжив очистку забетонированных дорожек двора. Он откидывал снег в сторону прямо на грядки с розами, что проходили рядами вдоль дорожек, укрывая эти невысокие колючие кустики сверху теплым, пушистым покрывалом. И вновь вспоминал бабулю…

Сегодня он видел ее во сне, она стояла, одетая в темно-коричневую юбку и белую блузочку, обшитую затейливыми рюшечками да в цветастый платок, что перед самой смертью ей подарила его жена Светланка… Словом, она приснилась Геннадию такой, какой он видел ее в последний раз, тогда, когда умершую и нарядно одетую бабулечку положили в гроб.

Но в этом сне бабушка была не мертвой, а казалась точно живой.

Слегка согнув свой стан, бабуля, уткнув лицо в раскрытые ладони, тихо стеная, горько плакала, вернее, рыдала… Громадные, серебристые, поблескивающие своими боками слезы проскакивали сквозь разведенные пальцы и падали прямо на белый снег, в тот же миг оборачиваясь в красные капли крови. Бабуся стояла на улице, притулившись к его забору плечом, на ногах у нее были плотные коричневые, в белый горошек, тапки…

Бабушка плакала, горько плакала и что-то говорила, вроде: «Помоги… спаси…»

Этот сон, какой-то жуткий и духовно тяжелый, приснился ему под утро, и когда Геннадий Сергеевич пробудился и, открыв глаза, посмотрел на прикрытое плотной бежевой гардиной окно, то первое, о чем он подумал, – что надобно сегодня же съездить на кладбище.

А потому он торопливо и с удовольствием очищал дорожки во дворе, чтобы спокойно, чуть позже, выполнив все субботние дела по дому, съездить со Светланкой на погост в гости к матери, бабуле и дедушке, что покоятся там недалече друг от друга.

Геннадий дочистил дорожку, ведущую к калитке и, остановившись подле нее, решил отдышаться. Он развернулся и, оперев подбородок о руки, что лежали на конце черенка, с нежностью оглядел свой ухоженный одноэтажный кирпичный дом, поместившийся в центре участка, из трубы коего подымался тонкий сероватый дымок, осмотрел находящиеся справа от дома, выстроившиеся в ряд хозяйственные постройки и слева накрытый сверху густым снегом огород да небольшой садик.