Самоед - Всеволод Фабричный

Я не мог поверить своим ушам. Бывший героинщик, двадцати трех лет от роду, одетый в огромную военную куртку, то и дело глотающий колеса — учит меня праведности, посту и послушанию!

Жизнь Фанатика Уэйна была начисто лишена здоровой христианской праведности. Дивные богохульства следовали одно за другим. В беседке, где мы курили на перерывах, в присутствии женщин он мог обратиться к какому–нибудь полузнакомому грузчику с вопросом:

— Ну что, Трэвис, как там твоя подруга? Небось сосет у тебя каждый вечер? Уже наверное все яйца тебе опустошила?

Что поделаешь: христианин….

Когда я намекал Уэйну, что божественная агитация в мой адрес мягко говоря не вяжется с его лексиконом и поведением — он не на шутку сердился. Он отругивался что, мол, это его стиль, и в душе — он настоящий, подлинный праведник.

Хорошо. Я уважаю подобные чудачества, но какого дьявола каждое утро сообщать мне, что Бостонский Душитель не сотворил столько злодеяний, сколько сотворил я?

Уэйн утверждал, что видел Иисуса трижды. Я спрашивал — принимал ли он какие–либо галлюциногены, или опиаты перед счастливой встречей. Он отвечал, что принимал, но тут же спохватывался и сердито бубнил, что это не имеет никакого значения. Иисус — настоящий. Наркотики — баловство, тем более, что сейчас он уже завязал и скоро увидит Всевышнего уже без всяких грибов, героинов и амфетаминов.

От Уйэна я получил десятки интернет–ссылок по божественным ресурсам. Он хотел, чтобы мой домашний компьютер стал проводником блага. Он предлагал купить у него религиозные книги по совершенно безбожным ценам.

Я потихоньку терял терпение. Уже созрел вкуснейший, великолепный план как–нибудь прореветь Фанатику:

— Да пошел ты в жопу со своим ебанным Иисусом! Не верю!!! Не верю!!!»

Не знаю — решился бы я на эту веселую blasphemia (латынь, латынь) — я пытаюсь избежать вечной беды иммигранта: то и дело впердоливать английские слова в русскую речь дабы сунуть всем под нос свое удачное местожительство. Это ваша дурная блажь.

Уэйн отбил у меня всякое желание интересоваться религией даже ради самообразования.

Я не успел оскорбить чувства этого безумца. Он сильно нагрубил какому–то удивительно важному начальнику и Уэйна с удовольствием выгнали.

С Собакой — Дугласом мы разгружали жидкость для мытья посуды.

Образ, который….

" власяница худых коленей на поверхности озера коробок спичек бетонный барьер бутерброд с рыбой–тунцом»

Дуглас! Мой двухлетний друг! Я не льщу себе: семнадцатилетний иммигрант, я был нужен ему частично для самоутверждения. Приятно удивлять людей своей силой, умом и сноровкой — особенно когда человек умеет достаточно правдоподобно удивляться… Тем не меннее — когда я вспоминаю о нем — что–то похожее на добрую ностальгию слегка щипает меня за грудь.

У него было удивительное самомнение. Он говорил мне:

— Три с половиной часа? Ха! Мы разгрузим этот трейлер за сорок минут! Я умею работать быстро! Гаранирую тебе, что через сорок минут, нет — даже через пол–часа все будет сделано»

Трейлер разгружался за пять часов.

В баре, за четвертой кружкой пива Дуглас друг наклонялся ко мне и презрительно шептал:

Погляди на этого мудака! И это называется играть в биллиард! Сейчас я уничтожу его и он купит мне Гиннесс. Смотри!

«Мудак» соглашался на спор. Оказывалось, что они знали друг–друга. Вместе работали на автозаправке. Дугласу не удавалось забить ни один шар. Позорно проиграв, он садился за наш столик, красный как пещеристое тело и злобно бормотал:

— Задроченная сволочь…

Когда «сволочь» подходил к нам и довольно агрессивно напоминал Дугласу, что тот должен ему кружку пива, тихое негодование моего друга доходило до точки кипения.

Шотландец, родившийся в Канаде — он лелеял свои национальные корни и гордился ими до неприличия. Горе было тому, кто смел допустить мысль, что, случись мировая война — Шотландия не стала бы победительницей. Дуглас рассказывал мне о мощи, крастоте и прелестях Эдинбурга, Глазго и Абердина. По его словам — он знал Шотландию как свои пять пальцев и бывал там тысячи раз. Волынки, домовые, единороги… Дуглас был ходячей энциклопедией всего шотландского. Я не спорил.

Однако же в процессе какого–то незначительного разговора он проговорился мне, что ни разу не летал на самолете. Зная, что в гневе, Дуглас может быть опаснее уранового изотопа — я не рискнул спросить: каким же образом он все эти годы наведывался в Шотладнию Пароходом? Как необычно! Не дорого ли это? И не врет ли он насчет виденных собственными глазами домовых?

Начальники побаивались Истинного Шотландца — их пугала его неумеренная фамильярность и самоуверенность. Он часто пропускал работу. Иногда ходил через день. На складе такое поведение неприемлемо. Однако он каким–то образом избегал «серьезных разговоров» насчет своей посещаемости и живописных казней в Главном Офисе, когда рабочий человечишка испепеляется своими буграми. Снижается до уровня мокрицы и крысиного помета.

Нахальность Дугласа не являлась единственным фактором ведущим к относительной свободе. Он выезжал на своем диабете. Если что: диабет обострялся. Мы часто устраивали незаконные перекуры. Я делал это незаметно — таился и озирался на узком бетонном мосту, который смыкал наш склад с мебельной фабрикой. Шотландец спокойно покуривал. На возможную разъяренную тираду начальника у него всегда была состряпана история, что ему стало дурно из–за его диабета и он вышел на волю — скушать необходимую шоколадку и подышать относительно свежим воздухом.

Несколько раз ему и вправду бывало плохо… Он мог впасть в конфуз, начать топтаться на месте словно тощий йети, бормотать чепуху, ронять зажигалку, поднимать ее, ронять снова и так много раз — пока я не клал ее ему в карман.

Дуглас был вспыльчив, но очень быстро отходил от своих бурь и циклонов. Его пугающий внешний вид, двухметровый рост, грубость и нигилизм не всегда могли скрыть еще и других, важных черт его характера: доброты, щедрости и нежелания становиться взрослым.

Его почему–то волновали мои скромные обеды, которые я приносил с собой на склад. Он заставлял меня есть дополнительные бутерброды. Отказываться было практически бесполезно.

В барах всегда платил он и порой спускал половину своей зарплаты на нашу текилу, пиво и коктейли. Со своей стороны — я угощал его сладким, теплым вермутом на охраняемой автостоянке. Проходящие люди сердито взирали на наш небольшой Сад Земных Наслаждений Босха.

Канада — не Россия. Здесь не приветствуется публичное распитие.

Дуглас знал, что я могу легко впасть в паранойю и нарочито громко вещал:

— Ну и что? Ну приедет полиция? Что я им скажу? А вот что! Я скажу: «Сэр, простите нас за это безобразие. Такого больше не повториться. Мы сейчас же уйдем отсюда» А если он начнет возникать — я возьму вот эту пустую бутылку и разобью на хуй его ебаную полицейскую башку!!!

(последнее предложение Дуглас уже выкрикивал во все горло)

Когда нас перевели с разгрузки на более легкую работу (наклеивать этикетки на заказанные коробки с товаром и собирать их на тележки) Дуглас часто вызывался сделать за меня мою часть работы. Это случалось тогда, когда я уже окончательно ошалевал от алкогольной усталости и вынужден был уснуть минут на сорок — спрятавшись за поломанной, нефункционирующей машинерией, которая равнодушно ожидала ремонта где–то в углу огромного склада.

Он жил с родителями, тремя взрослыми братьями и сестрой. Никто из них не был женат.

В последний раз я видел его в мае двухтысячного года. Мы отпросились с работы пораньше (у него разумеется случился мощный диабетический приступ) и отправились в близлежащий парк на распитие.

Вечером этого же дня мой организм окончательно сдал позиции. У меня подскочило давление, отнялся язык, и я впал в жалкое полубессознательное состояние. Два года почти круглосуточной нетрезвости дали о себе знать… Больница, нервное потрясение, паника и мучительный синдром абстиненции… Я уволился с работы, стал посещать нарколога, лечить свой гепатит, принимать антидепрессанты и разные другие общеукрепляющие лекарства. Три месяца ада, кратковременное «прозрение», колледж в котором я пробыл очень недолго и затем вторичное «прозрение», которое снова повлекло за собой склады, заводы, грузовики и алкоголь.

С Собакой — Дугласом больше общаться не хотелось. Пусть он помнит меня человеком, которым я был раньше. Чуточку более жизнерадостным, более наивным, менее саркастичным и, главное, способным много и безалаберно пить. Зачем возобновлять старую дружбу понимая при этом, что у памятника бывшего величия отколот нос, выщерблен кусочек бедра, а на голову нагадили чайки…? Сидеть же с Дугласом на лавочке с моей последней на сегодня «легальной» бутылкой сидра и вспоминать — чего раньше было можно, а чего нельзя сейчас — мне было неохота.