Самоед - Всеволод Фабричный

Нянь

Что такое нянь? Что вообще я подразумеваю под этим словом?

Сначала: обращение самому себе:

Хочешь ли ты придерживаться своих слабеньких рамок приличия, или скажешь все, что стремился сказать в последние годы? Пожертвуешь ли ты своим маленькими, но важными секретами ради того, чтобы текст немножко очухался от комы и начал дышать глубже. Рискнешь ли ты идти по инкубатору своих чувств безжалостно скидывая яйца на бетонный пол?

Да. Рискну. Пожертвую. Но не на все сто. На все сто — будет когда–нибудь потом.

Книгу прочтут. Кто–то полюбит меня до мозга костей. Кто–то, пролистав две страницы, равнодушно спишет на первую потугу маргинального урода оказаться замеченным миром, или хотя бы несколькими людьми, которые похвалят потому что им будет неудобно — не похвалить.

Что будет? Не знаю… Принесет ли мне эта писанина хоть хоть немножко успокоения? Пока что все в темноте. Светлячки замерцают позже.

Пока же — нянь: без которого невозможно.

Нянь необходим тогда, когда чувства уже на грани и нужно быстро накапать одуряющее лекарство. Иначе — дурдом. Иначе — петля или бритва. Нянь есть у каждого — это наша соединительная ткань с детством. В детстве — нянь силен, могуч и совершенно естественен. В подростковом возрасте он замещается обычной взрослеющей скверной, но порой, прорывается через нее. У многих взрослых нянь пропадает совсем, но может искусственно вызываться, когда наступает беда.

Нянь — это состояние человеческого рассудка, когда сердце сжимается от спокойной любви.

Нянь — это ощущение уютной тайны.

Нянь — это самое комфортабельное положение тела в пространстве.

Нянь — это то, что не может тебе навредить, обмануть тебя и то, что с быстротой термита сжирает весь негатив.

Нянь — это секундная эмоция несравнимая с обычным настроением.

Нянь — это вакуум будущего. Будущего нет. Есть только движущаяся секундная стрелка.

Пять тридцать утра. Мне всего девять лет. Мой сон глубок, как угольная шахта, но голос моей бабушки вырывает меня из ее недр. Скоростной лифт мчится наверх. Десятая доля секунды — и я уже на свету.

Проснувшись, я моментально вспоминаю, что еще с вечера раз десять просил ее разбудить меня в пять тридцать. Она всегда встает в это время, а я сплю до восьми, но сегодня (нянь! — слышали? слышали сладкую аритмию?) день, когда должны вылупиться утята. Мы все подсчитали. Утка–наседка вела себя достойно: не вставала с яиц слишком часто, переворачивала их клювом… Может быть что–то получится…

Я вскакиваю с кровати, бабушка говорит со мной шепотом — она знает, как я ждал этого дня и хочет подчеркнуть таинственную важность момента. Я надеваю старый синий пиджак прямо поверх пижамной рубашки, в коридоре — стопы быстро запрыгивают в дедовы калоши и мы с бабушкой выходим на двор.

Ночью шел дождь, асфальтовая дорожка вкусно пахнет влагой, где–то в черешневом дереве поет утренняя птица. До судорог зябко, зубы мои начинают стучать… Мы приближаемся к курятнику, открываем калитку, проходим через пустой двор с кормушками (в которые бабушка уже успела насыпать зерна) и поилкой. Весь двор огораживает проволочная сетка в человеческий рост. На ночь куры и утки запираются в помещении курятника и теперь можно слышать и чувствовать их протяжное, кудахчущее нетерпение. Кричит петух, мы открываем дверь и куры неграциозно и скандально выбегают на волю. Куры очень ценят такое тривиальное занятие как завтрак и в одно мгновение окружают кормушки. За ними, скромно показываются, выходят утки и, переступив высокий порог — переходят на более бодрый шаг — направляясь к поилке.

Мы заходим в сонные закуты курятника. В курятнике два отделения. В первом построен маленький загон в котором живет свинья (она тоже очень любит завтракать), во втором — насест для кур и, в самом конце, у стены — два грубо сколоченных деревянных ящика с соломой на дне.

Один из них — пустой: в него днем усаживаются куры, чтобы снести яйцо и после — долго кричать об этом событии. Во втором ящике уже месяц сидит утка–наседка.

Неописуемый, изумительный, теплый запах курятника — перья, помет, крысы, сладкое трухлявое дерево, комбикорм…

В курятнике, несмотря на небольшое, оплетенное паутиной окошко — почти совсем темно и бабушка зажигает фонарик.

Серде мое останавливается — мы подходим к ящику с уткой и уже сразу видим несколько осколков яичной скорлупы, двух уже высохших утят под крылом привставшей от волнения утки и горку еще целых, но уже наклеванных яиц. Я беру одно из них в руки — оно темное и тяжелое. Из наклеванной прорехи — видно мокрое тело утенка. Я отрываю кусочек скорлупы: теперь ему будет немного легче выбраться из своей твердой колыбели и затем кладу яйцо назад. Утка тихо посвистывает — она очень взбудоражена таким вторжением. Через пять минут мы вернемся с коробкой, в которую положим двух вылупившихся утят. У матери–утки еще много яиц, а ящик маленький. Она может нечаянно повредить утенка. Мы унесем утят в летнюю кухню — там, в большой коробке, им уже со вчерашнего дня готовы временные ясли.

Это нянь….

Девять тридцать утра. Ярославская область. Мне пятнадцать. Мои родители идут чуть впереди меня по хорошо протоптанной тропинке у самой границы леса и пастбища. Пахнет багульником, коровами и мокрыми ветками. Мы ищем грибы. Определеные грибы. Здесь, на солнечной лесной границе, среди берез, осин, кустов черники и брусники притаились боровики и подосиновики. Из года в год, таинственная, глубокая грибница выводит на поверхность своих сыновей. Многим из них не удается дожить даже до подросткового возраста. Их срывают, срезают ножами, нечаянно сбивают резиновым сапогом. Мухи откладывают яички в их тугую, балетовую молодость… Благородные грибы почти всегда червивы. Если бы подберезовики, подосиновики и белые были подобны лисичкам! Лисички никогда не бывают червивыми — это трутовики… А так: наберешь полную корзину благородства и потом, при чистке, семьдесят процентов уходит в мусорное ведро. Толстый комель молодого боровика излучает здоровье и силу, светло коричневая шляпка цитирует псевдо–ницшеанскую Волю К Власти, но как только разрежешь могучий гриб на две части — видишь коричневую труху и десятки крохотных дырочек — тоннелей. Червивый, сволочь! Опять червивый!

Я нахожусь в смутном раздражении. В данную минуту грибы мало меня занимают. В голове проворачивается обычное подростковое недовольство. Мое недовольство. Мое неудовлетворение. Сексуальные фантазии смешиваются с насилием, смешиваются с кусками из песен, смешиваются с разочарованием, что вместо того, чтобы разбрызгивать семя по животу какой–нибудь мягкотелой девы — я, как одинокий, неполноценный и главное, трезвый выродок — плетусь за жизнерадостными родителями и наметанным глазом слежу — не показалась ли в траве шляпка с ножкой. Ах… подростковый возраст… триумф неблагодарности… жгучая ненависть к тому, что так любил раньше… изумительная детская индивидуальность начинает загнивать… жажда пошлейших взрослых утех забивает, душит твой детский гений… речь начинает мутировать… хочется стать еще одной овцой–имбецилом в младом, охуевающем от тупости стаде… субкультуры… скинхеды–толстолобики… панки — мертвецы с детскими лицами… одежда, которая всегда что–то значит… дрянь, накипь, ил, копоть — от которой потом не отскрестись, потому что не хочется отскребываться: это называется «оставаться молодым», нет, не маленьким, а именно «молодым»… бабы, водка, драки, магнитофон, бабы, водка, драки, магнитофон… я тоже завяз в этой канаве… я тоже такой… только сейчас, когда мне пятнадцать и я плетусь по лесу за своими родителями — я этого еще не понимаю… я хочу свободного ветра… я пойму позже — что это за ветер, но какой в этом прок… все равно я уже как паук–косиножка: замер в щели побеленной стены … жду мух… а мухи это — бабыводкамагнитофон… экзотика мышления не спасает… а только усугубляет…что со мной сделалось..? какого я возраста…? в каких краях, в каких Лемуриях можно стать самим собой..?

(нянь!) — около кривого ствола невысокой березы я замечаю две маленькие красные точки. Делаю несколько огромных шагов, зрение фокусируется только на красноте, прикрытой травой. Грудная клетка точно промывается прохладной водой с добавлением серной кислоты. С победоносным рычанием, забыв неудовлетворение, распирающее меня все утро, я бросаюсь на корточки и вот они! Вот они! Два молодых подосиновика, стоящие на ширине десяти сантиметров друг от друга. Бархатные шляпки, фаллическая форма — свежее чудо природы. Родители подбегают ко мне. Завидуют моему первому утреннему улову. Подосиновики извлекаются из почвы. (о, боже! как глубоко сидит ножка!) Где–то под землей, мудрая грибница вздыхает и уже копит силы на следующий год, чтобы в конце августа снова выпустить на летний воздух еще двух–трех красных солдат…