Панна Мэри - Казимеж Тетмайер

Стжижецкий преспокойно ответил:

— О, да. Ведь обе вещи возникли из одного источника.

Мэри снова потеряла под ногами почву.

— Но когда я писал ту оперу, — продолжал он, — мне только казалось, что я пишу ее серьезно.

Мэри снова показалось, что жемчуг ее душит. Она разозлилась и ухватилась за последнее средство:

— Значит, вы чувствовали одно и то же, когда писали обе вещи?

Ее глаза дерзко уставились на Стжижецкого.

— Да, но все, что я чувствовал, я излил в музыку.

Больше им не о чем было говорить.

— Вы знаете «Вольного стрелка» Вебера? — спросил он с усмешкой.

— А вы читали роман: «Вернувшиеся волны?»

— Теперь читаю: «Отлетающие души», — сказал Стжижецкий, вставая, — и, кроме того, тут, в Варшаве, мне хочется прочесть «L'enfant de volupté», — прибавил он.

— «Сон в летнюю ночь»… — рассмеялась Мэри презрительно и недоверчиво.

— Его ставят обыкновенно после «Бури» — сказал, уходя, Стжижецкий.

Мэри разглядывала присутствующих и иронически улыбалась. Прежде всего ей вспоминались слова дяди Гаммершляга, которые она слышала однажды: «Забавно то, что в Польше только мы, евреи, хотим походить на поляков. Аристократия хочет походить на англичан, буржуазия на французов, шляхта на аристократию. Мы, польские евреи, мы — настоящие польские евреи. Und es geht so, wie im Circus Reuz in Wien, oder beim Busch in Berlin: посередине, au milieu, стоит, как господин директор в лакированных сапогах, со шпорами, с кнутом в руках, — кто?.. Стою я, стоит твой папа, стоит барон Блюменфельд, стоит Ципрес, Пукелес и К°. И что мы делаем? Nous faisons le jeu. Мы кричим: Messieurs, mesdames, avancez, s'il vous plait! Et on avance, on circule. Аристократия, шляхта, мещанство. Это делают медленно, систематически, это еще не так, как должно быть… Но скоро будет, èa viendra. Messieurs, mesdames, circulez!».

Когда дядя Гаммершляг говорил так, его маленькие, красно-зеленые глаза горели каким-то страшным блеском, его рыжая борода, казалось, пылала, а короткие, толстые пальцы мерно ударяли по столу или по креслу… И тогда дядя Гаммершляг любил высказывать мысли, в роде: «Saistu, ma chérie, какая разница между нами и Наполеоном? Что мы лучше calculons. C'est èa!

Мэри водила глазами по присутствующим и чувствовала скуку, брезгливость и пустоту. Пустоту прежде всего: никто из этих людей не относился к другому серьезно, и никто не относился серьезно к себе самому. Вся жизнь света, которая была перед ее глазами, если исключить половой вопрос, сводилась прежде всего к двум элементам: к интриге и сплетне!

Чем сплетня хуже — тем скорее, тем страстнее, тем больше ей верят. На женщину бросаются прежде всего женщины, на мужчину — мужчины. Всевозможные «советники светской коммерции», имеющие на сбыт титулы, таланты, состояния, икры и мускулы, или связи — увиваются среди молодежи, как щуки в пруду.

«Труд» — идет вяло, «обрабатывают» в лучшем виде.

Если бы то, что говорили, могло бы воплотиться во внешние формы, то три четверти гостей в салоне Лудзкой ходили бы обвешенные собаками.

— Мэри, — сказал раз дядя Гаммершляг, когда они возвращались с одного вечера, — я немного грубоват, и, не будь у меня моего состояния, ты бы не принимала меня даже в передней, и твой папа не принимал бы меня даже в передней, и все не принимали бы даже меня в передней, так-как я был бы слишком груб. Но раз я так богат, то я не груб, а оригинален. «Он немного оригинал, старик Гаммершляг, немного пахнет хлевом, но впрочем он, — «очень хорошо»; très comme il faut». А я тебе скажу, что такое общественное мнение, я тебе покажу его valeur.

Chopin c'était un grand musicien, n'est ее pas? И вот, если бы этот Шопен встал из гроба и сказал, что он кое-что должен парижским и лондонским портным, то о нем бы сказали, что он обставляет портных и цинически этим хвастается, а на следующий день ты читала бы в одном из серьезных журналов оценку его мазурок с этой точки зрения, сделанную каким-нибудь другим музыкантом, или прочла бы стихотворение на эту тему в одном из юмористических журналов.

Люди очень глупы: они думают, что башни существуют затем, чтобы на них висели часы и показывали время, а также — затем, чтобы на них садились голуби и вороны! Каждый, кто вешает собак на другом, да еще возмущается, невольно наводит на мысль, что он сам бы этого не сделал. Значит, если он десять раз очернит человека, то сам в десять раз побелеет. А потом, если он сделает три свинства, то люди все же будут помнить, что осталось еще семь белых мест. И знай еще, что люди не наслаждаются так едой, не наслаждаются так женщиной, как наслаждаются чужими неприятностями — Schadenfreunde. Если тебе что-нибудь удастся, то этому будут радоваться 15 человек, а если не удастся, то пятеро будут огорчены, а 150 будут радоваться. Обрати внимание особенно на то, как родственники скептически относятся к какой-нибудь хорошей вести и как верят всякой дурной… Часто ты слышишь в разговоре: я вас очень люблю! — это значит: пошел к чорту! Среди людей за каждым обеденным столом, в каждой гостиной столько недоброжелательства и зависти, что будь у меня столько же добродетелей, я давно был бы уже Господом Богом. А какая мстительность! Как здесь никто не прощает другому, не забывает, не старается понять другого! Все эти добрые отношения — ces relations — на чем они основаны? Одно слово, мимолетное дурное настроение разобьет это все, разорвет, обратит в ничто! Я тебе смело говорю, Мэри, что три четверти таких добрых отношений и всяких дружб основаны одинаково на взаимной ненависти и на возможности извлекать взаимные выгоды. Везде, везде — выгоды! Мне самому это часто противно, хоть я Гаммершляг».

Когда Мэри водила глазами по окружающим в салоне Лудзких, ей невольно вспоминались эти слова и замечания дяди Гаммершляга, но в то же время ее охватывало удивление. Стжижецкий говорил с ней не только спокойно, свободно и без волнения, но даже почти пренебрежительно.

Она всего ожидала, только не этого! Как? Равнодушие, полное равнодушие, да еще такое!

Она большими шагами ходила по большой, пустой в эту минуту, гостиной с балконом, куда она вышла, и не могла ничего понять! Как?! Он, этот Стжижецкий, этот Стжижецкий, автор «Лилии долин»? Так зачем он писал ее? Ах, эти артисты!.. Поэты, музыканты, художники! Выльешь чувство в словах, в красках, в звуках — и нет чувства…

Разве такой Стжижецкий не должен быть у ее ног, теперь, теперь, именно теперь, когда он велик, когда он славен, когда о нем говорят!.. Только теперь настала минута: она — графиня Чорштынская, а он — Стжижецкий.

Мэри топнула ногой. Что делать? Притвориться, что голова болит, и ехать домой? Проиграть сразу, как первая попавшаяся наседка?.. Может еще расплакаться?! Ей?! Признать себя побежденной?

А может быть… может быть, это было бы хорошо. Может быть, хорошо «смириться»?

Ради Стжижецкого стоит стать «жертвой».

То есть как?.. Позволить, чтобы он здесь, в Варшаве, теперь, очутился около кого-нибудь другого, может быть, даже у чьих-нибудь ног?! У какой-нибудь madame Kpaсницкой, m-lle Мани или Франи?..

Но ведь император Вильгельм, даже Наполеон жертвовал своей гордостью ради политических целей… А притом, притом… он ей правится… Да, да, правится… Живя с таким чопорным спортсмэном, как ее муж, так приятно смотреть на этого великого артиста, он так тянет к себе…

Ах! Все поцелуи ее мужа не затерли тех поцелуев, которые он выжег на ее губах там, в оранжерее, среди душных роз…

Что-то защекотало губы Мэри…

Смириться, подползти, как змея, и как змея обвить железными тисками! «Отлетающие души». Ты увидишь! «Она»! «Она»! — вот будет заглавие романа, который ты теперь прочтешь… Подожди!.. Это еще неконченная поэма… Из этой «Небожественной комедии» создастся еще такая «Vita nuova», что сам не рад будешь!

Мэри бегала, а не ходила уже по гостиной, и ее все мучил вопрос: как Стжижецкий мог остаться к ней совершенно равнодушным? Ведь он не притворялся — она видела это. Просто — она стала ничем для него.

Это доводило ее до совершенного бешенства, но в то же время проясняло ее мысли. Бороться с человеком, который совершенно равнодушен, все равно, что биться головой о стену, — но смириться, унизиться, тронуть, смягчить — это может привести к победе, особенно над такой натурой, как Стжижецкий, — мягкой, впечатлительной, нервной, склонной к сентиментальности. Что она называла победой, что значило это слово она не отдавала себе отчета.

Если бы она хотела, чтобы он обнял ее, он бы наверное не отказался; но здесь дело не в этом. Надо, чтобы Стжижецкий был ее, принадлежал бы ей, сидел у ее ног, носил ее цветы в бутоньерке, чтобы она «отпускала» его на обеды и ужины, чтобы ее коляска привозила и увозила его, чтобы Стжижецкий любил ее. Что на это скажет муж?.. О! За те 600 тысяч, которые заплатили по его долгам, за 200 тысяч годового жалованья теперь и 500 тысяч в будущем — у нее есть ведь право на то, чтобы ее любил Стжижецкий! Или нет?!