Панна Мэри - Казимеж Тетмайер

— Отлично говорит по-французски.

— Как каждая из нас. Хотя у нее какой-то акцент.

— Судя по акценту, сказала бы, что она славянка.

— Больные ее обожают. Добра и терпелива, как святой Франциск.

— Нет! нет! нет! Уйди, ангел смерти!..

Вот уже четыре года прошло после последнего свидания с Стжижецким. Он опять празднует новые победы, но избегает ее, не отвечает на письма; единственным ответом была пуля, которую он прислал из Чикаго, — верно та, которая была у него вынута.

За эти четыре года она изъездила свет вдоль и поперек, была спутницей, любовницей, сестрой милосердия, а пустота ее жизни все росла. Бездна! Бездна! Бездна!..

Ангел смерти стал перед ней.

— Нет! нет! Уйди! Не хочу умереть при жизни, — говорила в отчаянии Мэри. — Неужели ничего больше у меня не осталось, кроме этой бездны? Помешательство или покорность? Никто не стоит передо мной, только этот ангел смерти?!..

— О, Боже! Боже! Как я несчастна!..

Перед ее глазами мелькнул образ адвоката Иакова Левенберга из Варшавы, очень порядочного человека, который всегда в нее всматривался, но на которого она никогда не обращала внимания — «такой жид».

А кругом было тихо и пусто. Старые деревья Загановицкого парка глухо шумели, роняя листья на осеннем ветру. По небу неслись уже почти снеговые тучи, серые, однообразные, хмурые. У ног Мэри неподвижный темный пруд; на нем лодки на заржавленных цепях: давно никто на них не ездил.

Пять лет прошло с тех пор, как она была здесь последний раз — пять длинных лет.

Как это было давно, как давно здесь, на пруду, качалась она в тот жаркий полдень… «Роза саронская»…

Все позади казалось ей сном.

Она не любила больше Стжижецкого, не любила родителей, ребенка, ни своего блеска и значения, никого и ничего не любила. Одинокая, осиротевшая, смотрела она на неподвижный темный пруд, на качавшиеся и падавшие листья деревьев, смотрела без воли, без мысли, без желания и надежды.

«Der liebe Gott ist schlafen gegangen…»

Одинокая, сиротливая, смотрела Мэри на темный неподвижный пруд, в который кое-где упали увядшие, порыжевшие листья. На руках ее сверкали крупные драгоценные кольца, только они и сверкали в этой хмурой осенней мгле.

Тяжелый, горький, жалостный вздох вырвался из ее груди.

О, Мэри!..

С ужасом, со страхом смотрела Мэри в жизнь. Стояла она перед ней такая же темная, как этот пруд, хмурая, как эти весенние тучи, грустная, увядшая, траурная, как эти деревья парка. Ее били хлыстом, а потом оттолкнули, когда она хотела бы валяться в ногах…

И снова мелькнул образ адвоката Левенберга.

— Ах! Убежать! убежать!.. убежать от себя!..

Теперь Мэри стала единственной наследницей колоссального состояния, т. к. умер Рафал Гнезненский, а сама Гнезненская назначила себе двадцать четыре тысячи пожизненной ренты, отдав остальное дочери с пожеланием, чтобы эта «странная истеричка» была от нее подальше — не мешала бы своими сумасбродными выходками спокойному созерцанию суетности всего мирского и мерному качанью в кресле.

Вскоре после этого Мэри унаследовала другое, меньшее, но все же в несколько миллионов состояние после дяди Гаммершляга, который заболел, съев «den verfluchten Homar» в Остенде. Так как «деньги тянут к деньгам», то дядя Гаммершляг отписал, решившись на завещание, все свое состояние Мэри, исключив всех родных. Мэри получила манию богатства.

В своем дворце в Варшаве с которого был снят герб графов Чорштынских, Мэри велела приделать железные двери к одной из комнат, не позволив никому туда входить. Там она запирается целыми вечерами, другой раз целыми днями.

Все там отливает, светится, горит и сверкает. Почти никакой мебели. Длинный, обитый, желтым бархатом времени Станислава-Августа шезлонг, кресло-качалка, несколько инкрустированных кресел, несколько зеркал, несколько канделябров, несколько дорогих столиков и громадные великолепные шкафы и комоды.

Тут запирается Мэри на ключ и открывает ящики. Высыпает на инкрустированные перламутром доски столов все сокровища Голконды. Бриллианты, сапфиры, изумруды переливаются между жемчугом, рубинами и топазами, а золотые рамы зеркал, позолота стен блестят от яркого света, потому что в этой комнате всегда закрыты окна. Здесь Мэри, лежа в шезлонге, разбрасывает свои драгоценности, одевает на голову диадемы, надевает золотые цепи, браслеты и перстни неоцененной стоимости.

Там нет ни одного цветка, Мэри их не выносит, но ей кажется, что все эти жемчуга, диадемы и рубины пахнут. Все чувства ее раздражаются этим богатством: зрение, обоняние, слух, потому что брошенные на мрамор драгоценности звенят и звучат; вкус, потому что, прикасаясь к ним губами, они кажутся льдом; осязание, потому что Мэри погружает в них свои руки и ласкает их, как живое существо. Велела сделать толстую золотую цепь, которую обвивала вокруг себя, как обвивается уж. Велела приделать к ней голову ужа с изумрудами вместо глаз, с высунутым жалом. Среди канделябров и электрических ламп, опутанная этой цепью, ласкаясь к голове ужа, тихо проводя по губам звеньями, она чувствует странное, опьяняющее и раздражающее щекотание. Все тело ее, белое, бледное, прекрасное тело сверкает от драгоценностей. Под тяжестью их лежит она безвольная и смотрит в бесконечные отражения зеркал.

Смыкает глаза и грезит…

Проносятся перед ней древние города, древние народы, праздники Митры и Астарты, оргии александрийских жриц. Безумная, сатанинская дрожь пробегает по ее телу.

Мэри вызывает духов, демонов, и они приходят. Вдруг появляется точно из невидимого облака, принесенного как будто жемчугом морей, темный образ, поднимается, растет, склоняется над ней… За плечами вдруг сверкнули хрустальные крылья, а все тело подобно ясному пламени ослепительной яркости. Касается ее груди… Уже замирает в объятии, и вдруг слышится ей из пасти золотого ужа шипенье, а изумрудные глаза его начинают зловеще сверкать. Страх охватывает Мэри, она хочет сбросить золотую цепь, но золотые звенья впиваются в ее тело. И на ее теле начинается борьба воздушного огня и холодного металла. Хрустальные огни бегают по ней и, ударяясь в золотые звенья, кажется, звенят и звучат. Огонь и металл борятся за нее. Наконец, она освободила одну руку из золотых обручей и закрыла ею сомкнутые глаза. И все вдруг исчезло. Она на зеленом лугу, на всходах.

«Ибо вот, прошло ненастье,Пролил дождь и перестал».

Цветы появляются на земле; пришел час песни, и голос горлицы слышен в земле нашей.Фиговое дерево дало свои недозревшие плоды, а виноградные гроздья расцвели и благоухают.О, источник садов, источник живых вод, текущих с Ливана!..И сказал я: «Взойду на пальму, взберусь на вершину ее. И пусть будут груди твои, как гроздья винограда, благоухание ноздрей твоих подобно аромату яблок…»Я принадлежу моему милому, а мне — мой милый, который пасет среди лилий.Как ветка мирры, милый мой, когда отдыхает на груди моей…Как гроздь винограда, милый мой, в виноградниках Энгады.

О-о!..

Зеленый луг, зеленые всходы обратились в песчаную пустыню.

О-о!..

Чудовищная, страшная, отвратительная птица топтала бриллианты и жемчуга, сапфиры и опалы. Разбрасывала их когтями, раскидывала крыльями.

Мэри очнулась — все исчезло.

Видела свое отражение, осыпанное драгоценностями, в хрустале зеркал.

Но лишь сомкнула глаза, перед ней разверзлась страшная бездна, бездонная пасть, и темный крылатый дух предстал перед ней — ангел смерти.

Вскочила; со звоном упали на мрамор камни, диадемы и браслеты.

— Зачем я здесь?! Чего я хочу? — шепнула.

Но взгляд блуждал по рассыпанным сокровищам, и она опять успокоилась.

И стала смеяться, нервно, громко, безумно, потому что видела, как по всем этим драгоценностям, диамантам, топазам и рубинам, жемчугам и опалам в комичных извивающихся движениях пробирался призрачный искривленный, с засунутыми за проймы жилетки руками, с горбатым носом банкир из «Fliegende Blätter». Мэри смеялась до слез.

— Не помешалась ли я? — спросила себя вполголоса, вытирая слезы.

Потом ей показалось, что перед ней бесконечное голубое озеро.

Тишина и покой.

Мысль стала тонуть в пространстве, в пустоте, в вечности, в небытии…

На другой день она бегала по ювелирным магазинам за новыми драгоценностями.

Купила горсть бриллиантов, хотела бы скупить все бриллианты в городе. Любовалась ими в карете, но, вернувшись домой, посмотрела на них и бросила на ковер своей гостиной.

И это жизнь?!

Мэри покинула Варшаву и переехала совсем в Загановицы. Дворец загановицкий превратился в настоящий заколдованный сад. Под огромными стеклянными крышами поднимались рядами террасы и висячие сады, полные редкими прекраснейшими цветами, к которым Мэри теперь почувствовала настоящую страсть. Была проведена вода и под стеклянными сводами журчали пенясь водопады и дремали среди чудовищных папоротников, и орхидей тихие заколдованные озера. Уничтожены были этажи и устроены колоссальные залы с мраморными колоннами.