Чужаки - Владимир Вафин

Мучался сомнениями до утра, пока неожиданно Мишка не приехал ко мне домой.

— Извините за вчерашнее, просто не выдержал, — пряча глаза, произнес он.

Слушая его, я понимал — нельзя его отталкивать. Видя мое расположение к нему, он посветлел лицом и уже в хорошем настроении провожал меня на службу.

Волнуясь, он неожиданно попросил:

— Владимир Александрович, вы не можете мне одолжить рублей двадцать?

Я вспомнил предупреждение отца: «Не давать Мишке денег», но, веря ему, протянул деньги. Поблагодарив, Мишка поспешил на троллейбус.

Нам не суждено было встретиться на другой день: я улетел в командировку. Когда я вернулся, мама рассказала, что приходил какой-то парень и оставил записку:

«Здравствуйте, Владимир Александрович! Очень хотел вас увидеть, завтра уезжаю. Спасибо вам за то, что поверили мне. Поверили, что я не пропащий. Мишка».

Через месяц я получил перевод на двадцать рублей, а следом за ним письмо. Оно было тревожным. Мишка писал, что к нему приезжали старые дружки с Атляна. Предложили пойти с ними на дело, но он наотрез отказался, заявив им, что завязал и что в эти игры больше не играет и им не советует. Они пожили у него. Он их кормил, даже дал деньги. На прощание сказал, что пусть заходят к нему, но возвращаться назад в колонию он не хочет.

Они не стали уговаривать его и молча ушли. А ночью подговорили парней и избили его, сейчас он лежит в больнице со сломанной рукой и сотрясением мозга. Мишка писал, что к нему приходит лишь Танюшка, хотя ее отец закрыл перед ним дверь, зло бросив вслед: «Чтобы я тебя здесь больше не видел! Забудь сюда дорогу, уголовник!» Один раз приходила мать, но отчим даже сюда за ней пришел, и с тех пор она не приходила.

Не откладывая в долгий ящик, я написал ответ: «Мишка, ты сделал свой выбор и не смотря ни на что — ни на злобу старых дружков, ни на предательство родных тебе людей — иди по выбранному тобой пути. Будь тверд, и тогда никто и никогда не собьет тебя с твоей тропинки! Помни: рядом с тобой твоя Танюшка и твой друг Владимир. Держись, Мишка!»

С ответом он не задержался: «Все нормально, работаю. Как здорово, когда тебя любят и верят тебе. И вы правы, я пойду своей дорогой, какой бы трудной она ни была».

Это было его последнее письмо. Больше Мишка в моей жизни не появлялся. Но живет во мне постоянная тревога за его судьбу: уж очень трудно она складывалась. Где ты, Мишка?

Живет и надежда: он встретил свою первую любовь, пусть встретит и настоящих друзей. Пусть сведет его жизнь с добрыми людьми: хватило ему равнодушных, от которых только зло и беда. Будет в его жизни любовь, дружба и людская доброта — значит, будет опора, которая поможет сделать верный шаг в будущее!

Крестник

Ночное дежурство выдалось спокойным. Наши воспитанники спали, кое-кто из них во сне матерился. Мы — дежурные приемника-распределителя, уютно расположившись на банкетках, пили крепкий чай. Я выдавал анекдоты из милицейской серии:

— Мужик говорит: «Да вот смотрю, где жить хорошо», а милиционер отвечает: «Э, жить хорошо, там где нас нет».

«Вот я и смотрю, где вас нет».

— Или вот еще: «Раздается звонок в райотделе, и дежурный...»

Только я успел это произнести, как раздался звонок на первом этаже.

— Ну вот, накаркал, — сказала дежурная и, отложив вязание, пошла вниз.

Я спустился следом посмотреть, кто же нарушил наш покой. Дверь открылась, и женщина-инспектор ввела двух подростков лет пятнадцати. Они прошли в инспекторскую. Лицо одного мне было знакомо. Он был раньше у нас. Второго я видел впервые: копна волос пшеничного цвета, челка, закрывающая глаза, приятное лицо.

Я прочитал постановление из закрытого города. Каргулин Александр: хулиганил, пьянствовал, дрался, ну и, конечно, пропускал уроки, И вывод: вышел из-под контроля, социально опасен, необходимо изолировать. Проще говоря, лишить свободы на 30 суток, как говорится, «без суда и следствия».

Ну, что ж, приказ надо выполнять.

— Встать и раздеваться до трусов, — скомандовал я.

Через полчаса помытый и остриженный наголо, в заношенной одежонке и затасканных тапочках, Саша присел на стул и спросил с обидой:

— А зачем нас постригли?

Как ему объяснить, что начальник приемника издал свой приказ, чтобы всех стричь, потому что, по его глубокому убеждению, все попавшие сюда — преступники и нечего их жалеть.

— А ты думал, на курорт приехал? — съязвил я.

— Да ничего я не думал. На курорте решеток не ставят и не стригут всех, как баранов, под одну гребенку. Там нет ментов, которые подкалывают.

— Что ты сказал? — обида захлестнула меня. — А ну-ка пошли со мной.

— Что, бить будете? -Мы поднимались на второй этаж, и, честно говоря, у меня мелькнула мысль врезать ему, чтобы в следующий раз думал, когда и что говорить. Только что это изменит? Он еще раз убедится, что все мы — менты, и будет продолжать ненавидеть нас.

— Садись, — приказал ему я, указывая на стул.

Посмотрев на меня удивленными глазами, он сел.

— Чай будешь пить?

— Че? Не понял!

В его широко раскрытых глазах скользнуло удивление.

— А ты думал, что я заведу тебя в уголок и начну бить за то, что ты меня ментом обозвал? Так? Расслабься, я с тобой поговорить хочу.

Так в июльскую ночь вошел в мою жизнь Сашка, для которого я впоследствии стал настоящим другом. А тогда он мне сказал слова, надолго врезавшиеся в мою память: милиция делится на милиционеров, которых он почти не встречал, и на «ментов», которых «хоть пруд пруди».

Что меня толкнуло к этому разуверившемуся во всем пацану? Обида за себя? Я мог, конечно, рубануть по его душе резким, обидным словом, но не захотел. Мы всю ночь говорили с ним. Он поначалу настороженно отвечал на мои вопросы, но постепенно разговорился и рассказал о себе.

В его неприкаянной жизни было то же, что и у многих пацанов: отчим, с которым он не сроднился, пьянки с друзьями, драки, хулиганство, дешевая романтика с блатными песнями. И он, ранее незаметный, попал под прицел учителей, общественности и милиции, которые, видя в нем лишь будущего уголовника, пытались забить всяческие проявления личности.

...Я, тот самый конвоир, который призван охранять его, сидел и слушал историю загнанного подростка, в которой было много боли и обиды и лишь маленькая вера в то, что когда-то и у него наступит другая жизнь. Как помочь ему окончательно не потерять эту веру? Как поддержать его в трудную минуту?

Я подошел к окну и открыл его. Комнату наполнила прохлада утреннего дождя. Подозвал Сашку. Когда он подошел, я положил ему руку на плечо. Он вздрогнул, но не сбросил руки.

— Вот смотри, Сашка, — сказал я ему, — эту решетку поставили потому, что боятся тебя. Самое трудное доказать им, что ты тоже человек, что ты такой же, как они, чтобы они поверили тебе. И если тебе будет трудно, напиши мне.

В то же утро я расстался с Сашкой, уходя в отпуск. И, честно говоря, среди суеты я как-то забыл о нем. И вдруг письмо. Он писал мне, своему конвоиру, которого знал-то всего одну ночь:

«В приемнике я чуть с ума не сошел оттого, что на тебя постоянно орут менты. Пашешь за какую-то баланду, как негр, и каждый день ждешь, когда же все это кончится. Я написал вам потому, что вспомнил, как вы всю ночь со мной разговаривали по душам. Если честно, то я вашу профессию ненавижу. Зачем вы только пошли в милицию? Была бы моя воля, я бы вас... Не буду дальше писать. В общем, я в первый раз в своей жизни встретил такого, как вы. В принципе я еще не знаю, что вы за человек. В общем, не обижайтесь, но я вам не верю!»

Долго я не мог прийти в себя. Его письмо было для меня неожиданностью. Писали мне из спецучилищ, колоний, но чтобы из дому написать в приемник, о котором остались лишь мрачные воспоминания?.. Вспомнилась та ночь: «Если будет трудно, напиши», — сказал я ему тогда. Я понял, что был нужен ему, и поэтому должен помочь. В тот же день я написал ответ.

Писем от Сашки долго не приходило. Во мне зародилась смутная тревога. Было такое чувство, будто с ним что-то случилось. Я расспрашивал о нем пацанов, поступавших в приемник из того города, где он живет, и вот один из них мне сообщил печальную весть, что Сашка, избив мужика, находится под следствием. Это известие больно резануло меня. Я осознал, что потерял его.

Не помню, прошел месяц или полтора, но однажды, проходя мимо инспекторской, я заметил знакомое лицо, копну волос соломенного цвета. Неужели Сашка? Не может быть!

...Суд вынес приговор направить Каргулина в колонию, а так как на него пришла путевка в спецучилище, то решили направить его туда. Когда я увидел его, то испытал какое-то двойственное чувство: и обиду, и радость одновременно. Почувствовал, что меня что-то связывает с этим парнем, и ему, как воздух, нужна моя помощь и поддержка. Не сделай я этого, он озлобится, уйдет в себя, и я потом не смогу себе простить этого.