Роман в лесу - Анна Рэдклифф

— Но что же удивительного, мадам, если те, кто теряет последнего друга, чувствуют себя несчастными?

Совесть заставила мадам Ла Мотт признать справедливость упрека, и она вспыхнула.

— Ну что вы, — сказала она после короткой паузы, — к вам это не относится, Аделина. — И пристально посмотрела на Ла Мотта.

Аделина, которую невинность оберегала от подозрительности, не обратила на это внимания и, улыбнувшись сквозь слезы, сказала, что рада слышать это от нее. Во время этого разговора Ла Мотт сидел, погруженный в свои мысли, а Луи, не догадываясь, о чем идет речь, смотрел то на мать, то на Аделину, ожидая каких-либо объяснений. На последнюю он поглядывал с самым нежным участием, которое открыло мадам Ла Мотт его истинные чувства, и она не замедлила ответить на последние слова Аделины со всей серьезностью:

— Друг лишь тогда достоин уважения, когда его поведение того заслуживает. Дружба с тем, кто утерял свое достоинство, — не честь, а бесчестье для обеих сторон.

Самый тон и подчеркнутая выразительность, с какой произнесла она эти слова, еще больше встревожили Аделину; она робко выразила надежду, что ничем не заслужила подобного попрека. Мадам Ла Мотт промолчала, но Аделина была так потрясена сказанным ею ранее, что из глаз ее брызнули слезы, и она закрыла лицо носовым платком.

Луи вскочил, не скрывая волнения; Ла Мотт, пробужденный от своей задумчивости, спросил, что произошло, однако забыл, по-видимому, о чем спрашивал, еще до того, как ему успели ответить.

— Аделина сама может дать вам на этот счет объяснения, — сказала мадам Ла Мотт.

— Я этого не заслужила, — сказала Аделина, вставая, — но коль скоро мое присутствие неприятно, я уйду.

Она направилась к двери, но тут Луи, взволнованно меривший шагами комнату, взял ее за руку и со словами: «Это какое-то заблуждение» — хотел проводить Аделину к ее стулу. Однако Аделина была слишком взволнованна, чтобы и далее сдерживать свои чувства; поэтому, отняв руку, она сказала:

— Позвольте мне удалиться. Если здесь какое-то заблуждение, я не в силах прояснить его.

И с этими словами она покинула комнату.

Луи проводил ее глазами до двери, затем обернулся к матери.

— Право, сударыня, — сказал он, — вас следует упрекнуть. Клянусь жизнью, она заслуживает вашей самой горячей симпатии.

— Вы необычайно красноречивы, когда говорите о ней, сэр, — сказала мадам Ла Мотт, — позволите ли спросить, что вас так к ней расположило?

— Присущее ей очарование, — отвечал Луи, — которое невозможно наблюдать не восхищаясь.

— Но что, если вы слишком уж полагаетесь на ваши наблюдения? Вполне может статься, что это очарование обманчиво.

— Простите, сударыня, но я без всякой предвзятости утверждаю, что оно меня не обманывает.

— Не сомневаюсь, что у вас имеются достаточные резоны для такого утверждения, и догадываюсь, видя ваше восхищение этой святой невинностью, что она преуспела в своем замысле похитить ваше сердце.

— Вовсе того не желая, она завоевала мое восхищение, чего не случилось бы, будь она способна вести себя так, как вы сказали.

Мадам Ла Мотт собиралась ему ответить, но тут вмешался ее супруг; вновь очнувшись от своих дум, он осведомился, о чем идет спор.

— Прекратите, вы ведете себя смешно, — проговорил он недовольным тоном. — Полагаю, Аделина упустила сделать что-то по дому, и столь возмутительный промах, разумеется, заслуживает сурового назидания, но будьте любезны не тревожить меня вашими мелкими дрязгами… И если вам, сударыня, непременно нужно тиранствовать, делайте это без свидетелей.

С этими словами он сердито вышел из комнаты, а так как Луи тотчас последовал за ним, мадам Ла Мотт осталась наедине со своими отнюдь не приятными мыслями. Ее дурное настроение проистекало все из того же источника. Ей стало известно об утренней прогулке Аделины. А так как Ла Мотт спозаранку ушел в лес, воображение, подогреваемое ревностью, подсказало ей, что они назначили друг другу свидание. Это подтверждалось, на ее взгляд, тем, что к завтраку Ла Мотт вошел сразу же вслед за Аделиной; при мысли об этом, охваченная жгучей ревностью, она уже не могла сдержать своих чувств, ее не остановило ни присутствие сына, ни столь почитаемые ею обычно правила хорошего тона. Поведение Аделины в последней сцене она сочла изощренной игрой, а безразличие Ла Мотта — притворством.

Как справедливо сказано:

Ревнивца убеждает всякий вздор,Как доводы Священного писанья[41].

Вот так же изобретательна была и она, «пытаясь отыскать причину, идя по ложному пути»[42].

Аделина ушла к себе, чтобы выплакаться. Когда первое волнение улеглось, она окинула внутренним взором свое поведение и, не найдя в нем ничего, за что могла бы упрекнуть себя, немного успокоилась, утешенная чистотой своих побуждений. Подвергшись обвинениям, невинность иногда способна в первый момент смириться с наказанием, положенным лишь виновному, однако раздумье рассеивает наваждение страха и приносит страждущему сердцу утешение добродетели.

Луи, увидев, что Ла Мотт, выйдя из аббатства, направился в лес, поспешил догнать его, вознамерившись заговорить с отцом о причине его тоски.

— Прекрасное утро, сэр, — сказал Луи. — Если позволите, я прогулялся бы с вами.

Ла Мотт, хотя и недовольный, не возразил; некоторое время они шли в глубь леса, потом Ла Мотт свернул вдруг на тропу, ведшую в прямо противоположном направлении, чем та, по которой удалился накануне.

Луи заметил ему, что дорожка, по которой они шли до того, была более тенистой и оттого более приятной. Ла Мотт как будто не услышал его, и Луи продолжал:

— Она ведет к необычному месту, я обнаружил его вчера.

Ла Мотт вскинул голову. Луи стал описывать гробницу и свое неожиданное приключение. Пока он рассказывал, Ла Мотт не спускал с него глаз, то и дело меняясь в лице. Когда Луи закончил, он сказал:

— Вы очень рисковали, обследуя то место и особенно спустившись вниз. Я посоветовал бы вам быть осторожнее, разгуливая в глухом лесу. Я сам не решаюсь заходить далее определенных границ и потому не знаю, какие люди могут там скрываться. Ваше сообщение меня встревожило, — продолжал он, — ведь если поблизости расположились разбойники, они могут ограбить меня. Впрочем, мне почти нечего терять, кроме собственной жизни.

— И жизни ваших близких, — добавил Луи.

— Разумеется, — сказал Ла Мотт.

— Неплохо было бы узнать что-то определенное о том человеке, — опять заговорил Луи. — Я все думаю, как бы тут поступить.

— Бесполезно размышлять об этом, — сказал Ла Мотт, — расспросы лишь навлекут на нас беду. Быть может, вы заплатите жизнью, потакая своему любопытству. Наш единственный шанс жить здесь в безопасности — постараться, чтобы про нас не узнали. Вернемся в аббатство.

Луи не знал, что и думать, но больше к этой теме не возвращался. Вскоре Ла Мотт опять впал в задумчивость, и его сын воспользовался случаем посетовать на угнетенное его состояние, которое он замечает последнее время.

— Сетуйте лучше на его причину, — сказал Ла Мотт со вздохом.

— Так я и делаю самым искренним образом, в чем бы она ни заключалась. Могу ли я спросить вас, сэр, какова эта причина?

— Так, значит, несчастья мои так мало вам известны, — отозвался Ла Мотт, — что есть необходимость о том спрашивать? Разве я не отторгнут от дома, от друзей, разве не изгнан почти за пределы страны? И при этом меня еще можно спрашивать, отчего я несчастлив?

Луи чувствовал справедливость этого упрека и некоторое время молчал.

— То, что вы несчастливы, сэр, удивления не вызывает, — продолжил он, — было бы странно, будь это не так.

— Тогда что же вас удивляет?

— То, как вы были веселы, когда я здесь появился.

— Только что вы сетовали, что я несчастен, — сказал Ла Мотт, — а теперь, кажется, не очень довольны, что однажды я был весел. Что это значит?

— Вы совсем неправильно меня поняли, — отвечал ему сын, — ничто бы так меня не обрадовало, как возможность увидеть вас опять веселым; тогда имелись все те же причины для горя, и все-таки вы были веселы.

— То, что тогда я был весел, — сказал Ла Мотт, — вы можете без всякой лести отнести на свой счет; ваше присутствие оживило меня, и притом я освободился от груза опасений.

— Но почему в таком случае, коль скоро эта причина остается в силе, вы все-таки невеселы?

— А почему бы вам не вспомнить о том, что перед вами отец ваш, с которым вы разговариваете подобным образом?

— Я это помню, сэр, и одна лишь тревога за моего отца побуждает меня говорить так с вами. С невыразимым беспокойством я чувствую, что есть какая-то тайная причина вашей тоски. Откройте же ее, сэр, тем, кто желает разделить с вами ваши несчастья, и позвольте им смягчить своим участием их жестокость.