Роман в лесу - Анна Рэдклифф

Луи поднял глаза и увидел, что лицо его отца бледно как смерть. Когда он заговорил, его губы дрожали.

— Ваша проницательность, как ни полагаетесь вы на нее, в настоящий момент подвела ваС. У меня нет причин для огорчения, кроме тех, которые вам уже известны, и я желаю, чтобы подобный разговор более не возобновлялся.

— Если таково ваше желание, я подчиняюсь, — сказал Луи, — но простите мне, сэр, если…

— Яне намерен прощать вас, сэр, — прервал сына Ла Мотт, — и на том закончим нашу беседу.

С этими словами он ускорил шаги, и Луи, не осмелясь догнать его, продолжал идти не спеша, пока не вышел к аббатству.

Аделина провела большую часть этого дня одна в своей комнате, где, еще раз выверив свое поведение, постаралась укрепить сердце против не заслуженного ею неудовольствия мадам Ла Мотт. Эта задача оказалась труднее, чем обвинять себя самое. Она любила мадам Ла Мотт и до сих пор полагалась на ее дружбу, которую, невзирая на обращение с нею, все еще высоко ценила. Правда, она ничем не заслужила ее потерю, но мадам Ла Мотт так явно не желала объясниться, что было мало вероятности возвратить эту дружбу, как ни ложна могла оказаться причина ее недоброжелательства. Наконец она убедила себя или, скорее, заставила проявить терпимость и самообладание; ибо отказаться от чего-то истинно хорошего с чувством удовлетворения возможно не столько с помощью рассудка, сколько благодаря душевному усилию.

Много часов она посвятила работе, которую предназначала мадам Ла Мотт, и делала это без какого-либо намерения тем расположить ее к себе, а потому, что ощущала: в том, чтобы именно так ответить на неприязнь, было нечто, отвечающее ее характеру, ее чувствам, ее гордости. Самолюбие может являться тем центром, вокруг которого вращаются человеческие чувства, ибо, какой бы мотив ни вел к самовознаграждению, его можно объяснить любовью к себе; и все же некоторые чувства столь утонченны по своему характеру, что, независимо от происхождения, почти заслуживают названия добродетели. Таковы были и чувства Аделины.

За работой и чтением Аделина провела большую часть дня. Книги, в самом деле, были для нее главным источником знания и развлечением. Этих книг, принадлежавших Ла Мотту, было немного, но они были хорошо подобраны, и Аделина с удовольствием их перечитывала. Когда душа ее пребывала в смятении из-за поведения мадам Ла Мотт или из-за воспоминаний о пережитых несчастьях, книга была тем опиумом, который убаюкивал ее и доставлял отдохновение. Ла Мотт прихватил с собой и несколько книг лучших английских поэтов[43] — этот язык Аделина выучила в монастыре и, таким образом, способна была ощутить красоту стихотворений, которые нередко приводили ее в восторг.

К концу дня она покинула свою комнату, чтобы насладиться тихим вечерним часом, однако прогуливалась лишь по дорожке поблизости от аббатства, с западной его стороны. Сперва она немного почитала, но скоро ей не захотелось отвлекаться от окружавшей ее красоты; она закрыла книгу и отдалась сладостной легкой меланхолии, которую навевал этот чаС. Воздух был тих; солнце, опускаясь за дальние холмы, освещало ландшафт пурпурным заревом, посылая более мягкие отсветы на лесные поляны. В воздухе веяло росной свежестью. Когда солнце скрылось, бесшумно надвинулись сумерки, и вся картина обрела торжественную величавость. Аделина задумчиво наблюдала и, припомнив, повторила следующие стансы:

Ночь[44]

Уходит Вечер легкою стопой,И вот уж Ночь грядет в свои владенья,А с ней светил небесных грозный стройИ чередой — всевластные виденья:

И те, что спящим навевают сны,И те, что души полнят сладким страхом,И те, что средь могильной тишиныВздымаются, скорбя, над хладным прахом.

О Ночь! Царица одиноких дум!Темны твои пути, невнятны речи,Но славлю я ветров угрюмый шумИ всякий день с тобою жажду встречи.

Когда над морем, оседлавши шквал,Ты мчишь, одета облачным покровом,Люблю следить я, как за валом валО брег скалистый бьется с гулким ревом.

Меня раскаты грома не страшат,Отрадны сердцу все твои забавы:Огнистый блеск зарниц, и звездопад,И северных сияний свет кровавый.

Но мне всего милей тот легкий луч,Что сквозь туман трепещущий струится,Когда скользит среди кудрявых тучТвоя серебряная колесница —

И темный холм, и роща, и река,Подернуты волшебной пеленою,Вдруг представляются издалекаТаинственной, неведомой страною.

О, сколь же сладостно в такую НочьБродить лесной тропой иль горной кручей,Внимая ветру, что относит прочьВетвей склоненных разговор певучий!

Какой печалью нежной дышит мгла,Какие слезы омывают очи,Когда свои незримые крылаНад нами простирают духи ночи!

О Царство Грез, во тьме и тишинеВзлелеянных в полуночную пору!Всех трезвых Истин ты дороже мне,Что в ярком свете Дня открыты взору*.

Когда она возвращалась в аббатство, к ней присоединился Луи, они обменялись несколькими фразами, потом Луи сказал:

— Я был крайне огорчен той сценой, свидетелем которой оказался утром, и жаждал найти случай сказать вам об этом. Поведение моей матери слишком загадочно, чтобы в нем разобраться, но нетрудно угадать, что здесь какая-то ошибка. И я молю вас только об одном: если я могу вам в чем бы то ни было быть полезен, располагайте мною.

Аделина от души поблагодарила его за дружеское предложение, которое оценила больше, чем могла выразить словами.

— Мне ничего не известно, — сказала она, — о каком-либо моем промахе, который заслуживал бы недовольства мадам Ла Мотт, и потому я решительно не в силах истолковать ее поведение. Я несколько раз просила ее объясниться, но она столь же старательно этого избегала. Поэтому я сочла за лучшее больше не затрагивать этот предмет. Однако позвольте мне заверить вас, сэр, что я высоко ценю вашу доброжелательность.

Луи вздохнул и промолчал. Наконец он заметил:

— Я хотел бы, чтобы вы разрешили мне поговорить об этом с моей матерью. Я убежден, что сумею разъяснить ей ее ошибку.

— Ни в коем случае, — ответила Аделина. — Неудовольствие мадам Ла Мотт причиняет мне невыразимое огорчение, но попытка принудить ее объясниться лишь усилит ее неудовольствие, а не устранит его. Умоляю вас не делать этого.

— Я подчиняюсь вашему решению, — сказал Луи, — но на сей раз с неохотой. Я чувствовал бы себя гораздо счастливее, если бы мог услужить вам.

Он произнес это так нежно, что Аделина впервые угадала, какие чувства таятся в его сердце. Душа, более, чем ее, склонная к суетности, давно уже подсказала бы ей, что внимание к ней Луи диктуется чем-то большим, нежели галантность хорошо воспитанного человека. Она не подала виду, что обратила внимание на его последние слова, но замолчала и невольно ускорила шаг. Луи больше ничего не сказал, по-видимому, уйдя в свои мысли; они так и не нарушили молчания до самого аббатства.

Глава VI

Ступай отсюда!Скройся, мерзкий призрак![45]

Минуло около месяца без сколько-нибудь заметных происшествий. Ла Мотт пребывал почти в таком же унынии, как и прежде, и отношение мадам Ла Мотт к Аделине, хотя и стало немного мягче, все же было далеко не сердечным. Луи с помощью бесчисленных мелких знаков внимания изъяснял свою всевозраставшую любовь к Аделине, но она по-прежнему принимала их как простую любезность.

Но однажды в грозовую ночь, когда они уже собирались разойтись на покой, их встревожил топот лошадиных копыт у самого аббатства. Потом они услышали голоса, а вскоре за тем громкий стук в парадные двери залы окончательно привел их в смятение. Ла Мотт нимало не сомневался, что слуги закона наконец открыли его убежище, и страх почти лишил его рассудка. Однако он распорядился загасить все огни и соблюдать полную тишину, не желая пренебречь даже малейшей надеждой на спасение. Еще был шанс, полагал он, что новоприбывшие сочтут аббатство необитаемым и поверят, что сбились с пути. Но едва его распоряжения были исполнены, как в двери снова застучали еще неистовей. Ла Мотт подошел к маленькому зарешеченному оконцу в портале, чтобы определить, сколько там неизвестных и каковы они на вид.

Ночная тьма расстроила его план. Он различил лишь группу всадников; однако, прислушавшись, разобрал часть их переговоров. Кто-то утверждал, что они сбились с пути, но тут человек, бывший, судя по его уверенному тону, их вожаком, заявил твердо, что свет шел отсюда и он убежден, что в здании кто-то есть. С этими словами он вновь громко застучал в двери, но ответило ему только гулкое эхо. Сердце Ла Мотта ушло в пятки, он был не в состоянии пошевельнуться.