Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

Когда-то в детстве у Кати была наперсница, сестра Ната, теперь же, зная, что у нее рак и жить ей осталось месяца три, она, будто решив исповедаться, выбрала тетку. Думаю, причин было несколько. Главным было то, что в Кате росли обида и раздражение на отца Феогноста. Она ясно видела, что не сегодня-завтра умрет, и никто о ней не вспомнит, и в мире ничего не изменится. Она понимала, что тетка подменит ее легко и сразу, причем так ловко, что отец Феогност вряд ли заметит, что теперь за ним ухаживает кто-то другой. Это как бы унижало Катино служение, и казалось – не могло не казаться – ей несправедливым. В сущности, она отдала Феогносту все, что имела, а тут ей объяснялось, что кандидаток было и есть навалом и любая с радостью делала бы то же самое.

Анечка, милая, я тот вечер помню до мелких деталей. Причина проста: тетка говорила про Катю и прямо на глазах разгоралась. Тетка ведь отчаянно ревновала отца Феогноста к Кате. Это было совершенно безнадежно, и не только потому, что она Кате всем была обязана, что та вылепила из нее вторую Катю – последнее ерунда, тут дело в другом: окружение отца Феогноста было убеждено, что он святой и скоро, едва церкви у нас дадут продохнуть, будет канонизирован. Немалая часть этой святости ляжет на его спутницу Катю, тетке же ничего не достанется. Ясно, что Катю на ее пьедестале следовало хоть как-то подвинуть; конечно, не сделаться больше, но хотя бы от нее отделиться, получить собственную долю. Однако шансов было немного, и тут вдруг самой Кате сил на три – четыре последних месяца не хватило. Почти шестьдесят лет она верой и правдой несла свой крест, а здесь сорвалась, стала себя топить. Да еще щедро, не считаясь и не чинясь. Тетка, когда это началось, не верила своим ушам – несколько жалких месяцев – и все, ты святая: тебе молятся, взывают о заступничестве, а ты с правотой, которую заслужила жизнью, идешь к Христу, просишь Его о помощи. И Он тебе не отказывает: спасает, милует…

Первый раз Катя прокололась в мае, но как-то слабо, и тетка даже не знала, можно ли ее слова вообще счесть за прокол. Уже больная, она ни с того ни с сего сказала, что виновата перед одним человеком, почти что мальчиком, который после суда попал в днепропетровскую психушку, где отец Феогност был в заключении, а она, Катя, работала врачом. Тот пытался перейти нашу границу с Финляндией, а когда поймали, симулировал острый психоз, некому было ему объяснить, что тюремная психбольница хуже любого лагеря. Вдобавок по молодости он совсем не умел себя вести, оттого нарывался на инсулиновые шоки и на галоперидол, так что если сейчас и жив, наверное, полный инвалид. Тетка – ей: а вы-то что могли сделать? Однажды, сказала Катя, когда главврач была в отпуске, я оказалась председателем медкомиссии, и, если бы не побоялась, он бы уже тогда вышел на свободу. У нас было строгое распоряжение: обвиняемых по политическим статьям раньше, чем отсидят две трети срока, не отпускать, а ему не хватало месяца. Я бы, конечно, попыталась, добавила Катя, уж больно мальчик был хороший, даже фамилия Лапонька, Леша Лапонька, если б не отец Феогност. Думала тогда, что пока я ему нужна, рисковать не могу. О ком идет речь, тетка в тот раз так и не поняла, но месяца через два после смерти Кати к Феогносту стал проситься один человек, говорил, что сидел с ним в психушке на Украине и полгода назад уже приезжал в Москву, но Катя, прежняя келейница, его не пустила, сказала, что Феогност болен, и тетка вдруг догадалась, что перед ней Лапонька.

Конечно, ничего из рассказанного Катей, тетка никому, и в первую очередь Феогносту, передавать не собиралась, да и меня, Аня, посвятили в это, в общем, случайно. Несколько лет тетка хранила все в себе, а потом ей тоже сделалось невмоготу, стало необходимо, чтобы кто-то третий как арбитр сказал, права она или нет, когда говорит, что Катя на своей святости поставила крест. Почему, Аня, она выбрала меня, я не знаю, но близких людей у нее было немного, выбирать особенно не из кого. Судя по услышанному от тетки, Катя в последние полгода жизни попыталась провести настоящую революцию, суть которой, если быть кратким, в том, что в их паре – отец Феогност и Катя – главной на самом деле была она, Катя, а отнюдь не Феогност. Конечно, это был бунт, неслыханная гордыня, и тут, пусть даже Катя была права, разницы нет, – Христос нам говорил: блаженны нищие духом, ибо их Царствие Небесное. Больше полувека Катя жила как святая, и вот ей не хватило чуть-чуть, чтобы пройти искус и заслужить место в раю. Тетке было ее жалко, и в то же время она ликовала, ведь теперь ей уже не надо было продолжать Катю – не надо было в главном – потому что не с Кати, а с нее, с Гали, началось истинное служение отцу Феогносту. Про себя же она знала, что у нее сил хватит, она не проколется. Во всем этом я и должен был стать судьей.

Жизнь Кати, судя по теткиному пересказу, выглядела следующим образом. В Тамбовской губернии, верстах в пятидесяти от города, там, где река Цна снова поворачивает на юг, испокон века соседствовали два средних размера имения. Одно принадлежало Кульбарсовым, другое Колпиным. И те, и те были столбовыми дворянами. Об их родовитости я упоминаю неслучайно. Дело в том, что в Бархатной книге царевны Софьи, где записаны родословцы коренного российского дворянства, род Кульбарсовых возводится к албанскому царю Арету и принцессе Милезине, потомок которой в XIV веке переехал на службу в Москву, а Арет, в свою очередь, напрямую происходит от самого Зевса Вседержителя. Сия анекдотическая подробность сыграла немалую роль в судьбе старшего из братьев Кульбарсовых Федора; был еще погодок Коля. Но о Кульбарсовых, Аня, позже. В семье Ильи Колпина росли две двоюродные сестры, родная Ната и Катя, дочь его рано умершего брата, кстати сказать, наследница половины имения. Про последнее пишу не зря, недавно мне дважды пришлось слышать про Катю, что как бы хорошо ни относились к ней в семье дяди, с детства она была человеком зависимым – бесприданницей; это чушь, наоборот, Катя была вполне завидной невестой, бесприданницей ее сделала революция. В своих имениях почти безвыездно обе семьи прожили, пока детям не пришло время идти в гимназию, а дальше перебрались в Москву и здесь поселились в двух соседних квартирах доходного дома на Ордынке. Колпины и Кульбарсовы были очень дружны, более того, считалось, что когда дети вырастут, семьи породнятся.

Дети и вправду были не разлей вода, и предсказать, кто кого поведет под венец, уже тогда было нетрудно. Федя был явный лидер, под стать ему Ната, стройная, с большими печальными глазами и косой чуть не до пола. Вторая пара – Коля и Катя. Не в пример Нате – настоящей красавице – Катя была довольно полная и, если не считать хорошей улыбки, не слишком выразительная. Уже тогда, в детстве, желая ее похвалить, отметить, взрослые говорили лишь, что она добрая и хорошо играет с маленькими. По общему мнению, и Коля брату уступал. От природы сильный, он был не очень ладно скроен и смотрелся угловато. Это осталось и потом. Учителя считали, что он не дурак и иногда высказывает занятные мысли, правда, нередко они отдают спекуляцией. Если в Феде явно был стержень: интересовавшее его обдумывалось со всех сторон и до конца, то понять, чего, в сущности, надо Коле, не мог никто. Кажется, и он сам тоже. Впрочем, деление на пары можно счесть ерундой, потому что под венец они не собирались. Напротив, все четверо давно решили, что едва вырастут, примут постриг и уйдут в монастырь. Заводилой здесь, как и в остальном, был Федя. Именно по его примеру они каждый день ходили в церковь (у Кульбарсовых в их селе Ставишнево был большой, возведенный еще при Екатерине храм с колоннами, лепниной и роскошными, в итальянском духе, фресками), причем еще маленькими, несмотря на протесты взрослых, выстаивали службу целиком. И на ночь они тоже молились подолгу, не по-детски обстоятельно.

Любимой их игрой был «монастырь». Они придумывали подвиги, что совершат во имя Христа, «уходили» в леса, постепенно вокруг них собирались другие монахи, и так шаг за шагом возникал новый монастырь – прибежище всех бедных, убогих и недужных.

Монастырь рос: возводились храмы, строились стены, появлялись новые службы, промыслы, отчасти это напоминало сразу и Робинзона Крузо и Сергия Радонежского, но больше, конечно, последнего. Федя, который верховодил в игре, в своих мечтах был человеком трезвым и практичным, вдобавок хорошо рисовал. Он чертил подробные планы, где были пашни и сенокосы, рыбные ловли и мельницы, пасеки и большие сады. Обязательно рисовался и общий вид монастыря, над стенами которого высились золотые луковицы куполов и башни звонниц. Саму же его историю: кто основал монастырь, какими подвигами прославил, и дальше год за годом – писал обычно Коля. Среди детей окрестных помещиков они единственные были столь набожны, ведь вдобавок к ежедневным хождениям в церковь они не реже чем раз в год заставляли старших ездить в окрестные монастыри и жить там по две, а то и по три недели. Собственно, из поездок на богомолье и родилась их игра.