Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

И все же ясно, что Нату Сашка заменить отцу Феогносту не мог. Сашка, наверное, был первый, кто пытался указать ему выход, сказать, что он есть, больше того, первые метры пути, чтобы Феогност не заплутался, Сашка готов был разметить вешками. Феогност рассказывал прихожанам, как прийти к Богу, а Сашка о том же проповедовал самому Феогносту. Феогност видел, что такой путь вправду есть, но мостки, по которым перебрался Сашка, казались ему чересчур хлипкими; да, Сашку они легко выдерживали, но он и весил, словно малый ребенок, про себя же Феогност был уверен, что ему по ним не перебраться.

В начальные месяцы его священства они с Катей регулярно переписывались, а раз в две-три недели и виделись. Она приезжала в Михнево, они гуляли, подолгу чаевничали и разговаривали, но разговоры были другие, оба осторожничали, некоторых тем и имен вообще не касались. Сначала ей казалось, что Федор оправился, он явно был увлечен всем, что должен делать приходской батюшка, со страстью и энтузиазмом окормлял паству; по тому, как с ним здороваются встречные, она видела, что прихожане его ценят, да и помимо этого слышала от разных людей, что такого хорошего батюшки в Михневе еще не было. Почти круглый день он был занят приходом, когда же выдавалось свободное время, обычно до темноты бродил по окрестностям. Из своих походов он приносил много занятного, и она радовалась, что он быстро врастает в здешнюю почву.

Через полгода он знал чуть ли не все местные предания, знал в округе все храмы и их историю, кто и когда их возвел, кто в них служил. Она понимала, что он сознательно всячески себя изнуряет, чтобы, придя домой, помолиться и сразу заснуть. Тем не менее Катя была уверена, что рано или поздно дела у него наладятся, в нем достаточно сил, чтобы эту историю переступить и жить дальше.

Она переписывалась с комиссаром, который снова был на фронте и снова на Южном, против Деникина. В письмах они оба вели себя вполне светски, но для себя Катя решила, что если он выживет и опять сделает ей предложение, она согласится. То есть, объясняла она тетке, тогда ей еще и в голову не приходило, что она проживет жизнь с отцом Феогностом. Но в последних числах ноября девятнадцатого года случились сразу два события, полностью все переигравшие. Сначала где-то под Орлом погиб ее комиссар, так второй раз за полгода судьба уводила у нее человека, которого она любила, во всяком случае, женой которого готова была стать. Ее это поразило. Конечно, глупо сравнивать Колю и комиссара, и все равно ей будто объяснялось, что иметь семью, детей – не ее дорога и стремиться идти по ней не надо. Люди, которых она выберет себе в пару, или оставят ее, как Коля, или погибнут, как комиссар.

От природы мистики в ней было немного, но вторая потеря ее надломила. И она так убивалась по комиссару, словно любила его не меньше Коли. Федору она про этот свой полуроман никогда ничего не говорила, но спустя день после похоронки поехала в Михнево, одной в Москве ей было невмоготу. Она не знала, скажет ли Федору про комиссара или нет, просто хотела его увидеть, с ним побыть. Из Москвы она выехала ранним утром и думала, что к обеду до Михнева доберется, но поезда ходили из рук вон плохо, часами стояли на полустанках, снова ехали пару километров и опять останавливались. В итоге она попала в Лавру, когда уже стемнело, а в Михнево возвращающиеся с базара крестьяне привезли ее и вовсе ночью. К счастью, Феогност еще не ложился. Но тогда они не поговорили, она чересчур устала, а ему через несколько часов надо было уже служить заутреню.

В Михневе при храме был большой, вполне добротный дом, принадлежавший местному священнику. Сейчас тот лежал в больнице в Лавре, вообще же жил один. Весь дом был ему, конечно, не нужен, он занимал три комнаты, остальные были заперты и даже не отапливались. Когда Феогност поселился в Михневе, три из пустующих комнат были отданы ему, одну из них он сразу предназначил для приезжающей погостить Кати. Его и ее комнаты были по соседству. И вот Катя разделась, легла, в доме было жарко натоплено, в субботу и воскресенье Феогност всегда распоряжался так топить, потому что эти дни Катя часто проводила в Михнево, а он знал, как она любит тепло и как сейчас в Москве, где дрова несусветно дороги, мучается от холода. В Михневе их можно было не экономить, вокруг стояло много хороших лесов, и крестьяне за требы часто расплачивались с Феогностом дровами.

Несмотря на тепло и усталость, заснуть у нее долго не получалось, она лежала, думала про своего комиссара и тут вдруг услышала, как Феогност начал разговор с Богом. Раньше, помня за собой, что молится вслух и громко, он выжидал, но теперь решил, что она угрелась и спит. Она и вправду дремала, но от его молитвы проснулась. Такого горя, таких упреков Господу она никогда и не только от отца Феогноста не слышала. Ничего подобного не говорил никто, кроме Иова. У Феогноста не осталось сил. Он все делал, чтобы скрыться, спастись от Наты, каждый день по много часов служил в храме, безропотно выполнял любые просьбы, то есть он, как только умел, помогал другим людям прийти к Господу, но сам от Него лишь отдалялся. Феогност стремился к Господу, но Ната всякий раз становилась на его пути. Горе, которое она принесла, росло, росло, и Катя понимала, что скоро оно совсем заслонит от Феогноста Бога, что Бога за ним он вот-вот перестанет видеть.

Тетке Катя говорила, что той ночью она забыла о собственных несчастьях, хотя и была смущена, слушая, как Феогност объясняет Богу, что то, что Господь на него взвалил, больше, чем человек может вынести, настолько больше, что как бы нарушаются природные законы, законы самого Бога, поэтому он, Феогност, и восстает на Него. Она слушала и думала, что уже второй год идет Гражданская война, а прежде четыре года была Мировая, миллионы людей погибли и продолжают гибнуть, чуть ли не все голодают, сколько детей остались сиротами, сколько женщин вдовами, сотни тысяч уехали, и бог весть, когда вернутся, а он восстает на Бога из-за какой-то Наты.

Не молится кротко, не кается в грехах, он, человек, который обещался всей своей жизнью служить Богу, бунтует так, что она, Катя, и не представляла, что подобное возможно.

И все равно ей было его нестерпимо жалко. Слушать это горе, эти стенания и упреки и не пожалеть отца Феогноста было немыслимо. И вот она лежала в метре от него, прямо за стенкой и тихонько в подушку плакала. И всех жалела: и тех, кто погиб, и тех, кто их любил, а теперь остался в жизни один, голодный, холодный, и конечно, Феогноста. Ей хотелось, она была бы рада позвать его к себе; не сейчас, позже, когда он кончит молиться, прижать, согреть. Ни о чем плохом она не думала, просто согреть, положить его голову себе на грудь. Ей было его жалко, словно маленького ребенка, и оттого сама себе она казалась большой, взрослой, обязанной его спрятать, укрыть, словом, хоть как-то защитить от этого мира. И все же понимала она его плохо. Лишь следующим утром, когда она ждала возвращения Феогноста из храма, чтобы вместе пить чай, что-то стало для нее проясняться. Суть была в том, что он и вправду чистой воды ребенок, даже не ребенок – младенец.

Катя знала жизнь плохо, он же и так ее не знал. Он должен был быть духовным отцом, пастырем, но сам к жизни, обычной жизни был напрочь не готов. До последнего полугода у них четверых все было замечательно, счастливо и добро. Вокруг одна половина страны резала другую, раньше долго готовилась убивать, долго ненавидела, убеждала себя, что твой же собственный сосед – чужой, враждебный тебе человек, который пьет твою кровь. В общем, ничего, кроме смерти, он недостоин, прикончить его – благое дело. Так жило большинство народа, а они четверо в своих имениях под Тамбовом ни о чем не ведали, в сущности, умели лишь друг друга любить. Их несчастье состояло в том, что они жили совсем иной жизнью, и в итоге не справились с первой же бедой.

Двое из них предали двух других, вернее даже не предали, просто испугались. Сдуру решили, что без объяснений, без ссор и обид каждый в себе это переживет и через год-полтора успокоится, поймет, что то, что произошло, – вполне естественно: Ната и Коля полюбили друг друга и стали жить вместе. А что они раньше оба собирались в монастырь, – остатки детства, ни из Наты не вышло бы хорошей монахини, ни из Коли монаха. Больше ничего и не было, а Федор вторжения настоящей жизни не выдержал, сломался. Измена настолько его потрясла, что он как бы не умел ее простить. Получалось, что Ната отняла у него любовь к людям, готовность, желание им служить. Теперь без любви ему нечего было им дать. Именно в том, что Бог это допустил, он и упрекал Его. Обвинения были страшные, и Катя, разобравшись в сути, лишь еще больше испугалась. Она вдруг поняла, что плохое в жизни Федора только начинается, он не успокоится и не примирится, наоборот, будет разгораться, разгораться, пока однажды не обнаружит, что он полный банкрот – вокруг ни друзей, ни близких людей, вообще никого. То есть для него нет выхода нигде, ни в одной стороне.