Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

Что подруга написала правду, она не сомневалась, естественно, с Натой ни видеться, ни говорить ей было не о чем, понимала она и что Нате объяснения тоже не нужны. Через два дня, договорившись с женой садовника, что если случится накладка и сестра задержится, она как-нибудь за Натиной матерью присмотрит, Катя уехала. До Москвы она добиралась с приключениями. Сначала не сумела найти лошадь и почти весь путь до Тамбова шла пешком, в Тамбове же вообще застряла. Неделю поезда не ходили, кто говорил, что нет угля, другие – что разобраны пути, еще чаще Катя слышала про банду «зеленых», которая пускает составы под откос. Что было правдой, не знал никто, но, похоже, и первое, и второе, и третье. Из Тамбова она вырвалась чудом. Через город в Москву на переформирование проезжал эшелон красных, и в одном из комиссаров Катя узнала Фединого товарища по гимназии. Она увидела его совершенно случайно, сидя со своей корзинкой на перроне, закричала, побежала за ним, он ей обрадовался не меньше, обнял, расцеловал. Ей даже ни о чем не пришлось его просить, он сам все понял и сам предложил довезти Катю до Москвы. В Москву она ехала на открытой платформе с двумя сломанными пушками, их везли чинить. Это могла быть очень хорошая, веселая дорога: вокруг было еще лето, теплынь, везде спелые густые хлеба, которые со дня на день должны были начать убирать, в общем, нормальная, мирная картина, и что в стране творится черт знает что, можно было догадаться лишь на станциях.

Ей было жалко, что она не способна радоваться ни тому, что возвращается в Москву, ни что едет вот так, на открытой платформе и поезд идет быстро, почти без остановок, как раньше ходили одни скорые. В том, что произошло между ней и Колей, было что-то нечестное и несправедливое. Под стволом пушки у Кати было нечто вроде пещеры, она сидела там и ревела, потому что получалось, что они, хотя десятки раз и клялись, по-настоящему друг друга не любили, была игра, немного игры, немного любви, всего понемногу, если подобное оказалось возможным. Прошлого ей было особенно жалко, потому что без Коли, отдельно от Коли у нее никакого прошлого не было. Она не могла его куда-то задвинуть, а другое, наоборот, вывести на первый план и не знала, что делать. У нее словно вообще ничего не осталось. Почему-то тогда о Феде, как он примет, что Ната стала Колиной женой, она ни разу не подумала, может быть, из-за того, что для нее брак с Колей должен был стать началом длинного ряда событий, выстроить ее жизнь – здесь и рождение детей, и остальное, Федя же с Натой хотели и дальше идти параллельно, а это ведь не одно и то же. Вдобавок Федя, наверное, был теперь в Оптиной и еще ни о чем не знал.

Катя говорила тетке, что, конечно, она ничего в жизни не понимала и, когда спустя полгода узнала, какое впечатление брак Коли и Наты произвел на Федора, была поражена. Она услышала это от самого отца Феогноста, по своему обыкновению молившегося во весь голос. Происшедшим он был совершенно раздавлен. Такого горя, такой беды она от Федора не ждала и не могла себе представить. Сейчас, говорила она тетке, сколько бы ни было ей тогда жалко отца Феогноста, она ему за его горе благодарна, он им словно смягчил, сгладил ее беду, особенно после того, как она решила, что останется с ним, поможет ему все это пережить.

В Москве подруга сказала, что непонятно откуда, но Феогност о браке Наты давно знает, хотя и ему Коля с Натой не написали и ничего не захотели объяснить, и Катя сразу же подумала, что, слава Богу, Федор в Оптиной под присмотром отца Питирима, а то неизвестно, чем бы дело кончилось. И все равно до Кати дошло, что он Питириму тогда сказал, что решил снять клобук и вернуться в мир, и тот, понимая, в каком он состоянии, его не останавливал, боялся худшего. Наверное, нечто похожее отец Питирим и имел в виду, когда говорил, что плохо, что Федя уходит из мирской жизни, ничего не испытав, он еще ко многому не готов. Однако Питирим посоветовал не уезжать, разве что будет невмоготу; Феогност послушался и в итоге попал в Москву лишь неделей раньше Кати.

Наты в городе не было, она уже уехала в Тамбов, Коли тоже. Где Коля, никто не знал, одни говорили, что его мобилизовали в Красную армию и отправили на колчаковский фронт, другие, что нет, из-за зрения его признали негодным и он в Тамбове вместе с Натой. Федор в Оптиной верил и говорил об этом Питириму, что если он объяснится с ними обоими, то успокоится; теперь, никого не найдя, он совсем потерялся, таким Катя его и нашла. Несмотря на Колину измену, принимать постриг Катя по-прежнему не собиралась, тем более что в Москве, прямо на Курском вокзале, тот самый красный комиссар, с которым она приехала, сделал ей предложение. С детства для нее речь о монастыре могла идти только в одном случае: если туда пойдет Коля. Оказалось, что комиссар влюблен в нее еще со времен гимназии, на вокзале «да» она ему не сказала, правда, не сказала и «нет», получилось, что скорее обнадежила: представить себя без детей ей было еще труднее, чем без Коли.

То есть она тогда пыталась объяснить тетке, что она, Катя, в конце концов, безусловно, выкарабкалась бы, и тут вдруг увидела, что у Федора дела куда хуже. Ведь выходило, что Ната бросила Федора из-за того, что он ушел к Богу, и простить это Богу ему не удавалось. Лишь сейчас он узнал, как любил Нату. Ради и для Бога он с детства был готов к любым подвигам и любым испытаниям, тут все правда и нет преувеличения, но просто, кроме Бога, он был готов на эти подвиги и ради Наты, то и то было в нем прочно соединено, и теперь у него не получалось разделить Бога и Нату. Коля был трус и предатель, он не только оказался слаб для монашества, но даже с ним и с Катей побоялся переговорить, хотя бы поставить их в известность о своей женитьбе на Нате. И вот за предательство, за трусость, за слабость он так щедро вознаграждается.

Федор понимал, что потерял Нату, что ничего уже не вернешь, но смириться с этим, несмотря на помощь Питирима, в Оптиной ему не удалось, и он уехал. Сначала две недели прожил в Москве, никого там не найдя, решил ехать в Тамбов, но к городу уже вплотную подошли белые, поезда не ходили и добраться до Ставишнево не было никакой возможности. Из Москвы он все равно сбежал, поехал в Троице-Сергиеву лавру, но и здесь не прижился, только и думал что о Нате. Ректор Духовной академии митрополит Алексий, который в Троице был его духовником и, следовательно, знал, что с ним творится, сам предложил ему на год прервать учебу в академии, а дальше определиться, останется он монахом или уйдет в мир. На это Феогност согласился, не раздумывая, и тут, когда они обо всем договорились, Алексий сказал ему, что недалеко от Лавры, в селе Михнево минимум на год освободилось место священника. Отец Серафим, который там служит, тяжело заболел, почти не встает, и окормлять паству некому. Может быть, отец Феогност его заменит.

Когда-то Федор мечтал о собственном приходе, причем лучше именно в деревне, он хотел быть для своих прихожан простым деревенским батюшкой, наставником в жизни, в вере. Он и так уже стал уставать от бесконечной схоластики, от того, что и в академии, и в монастыре почти не видит вокруг себя новых лиц, в общем, в другой раз он бы с радостью принял предложение Алексия, но сейчас в нем самом было столько смятения, столько неуверенности и слабости, что вряд ли он кому-нибудь мог помочь. Но митрополит с ним не согласился, сказал, что старец Питирим ведь говорил Феогносту об искушениях и страданиях мирской жизни, теперь он о них знает и поймет тех, кто придет в храм. Слова Алексия звучали разумно, и Феогност дал себя убедить, даже окрылился. Кате он написал, что то, о чем мечтал много лет, кажется, вот-вот исполнится. Но подъем был минутный, отслужив в Михневе меньше месяца, отец Феогност снова «поплыл».

В Оптиной ему еще удавалось разделить ту жизнь и эту. Мирская была за стенами, ты был от нее отгорожен, спрятан, мог себя убедить, что она некий безумный фантом, временный и ненастоящий. Но здесь, в Михневе, где ему приходилось служить все службы, исполнять все требы, каждый день читать прихожанам проповеди и слушать их исповеди, здесь мирского было слишком много, оно было везде – справа и слева, сзади и спереди. От него никуда и никогда нельзя было скрыться. То, о чем он говорил в храме, не было другой жизнью, это была реальная жизнь, о которой его прихожанам рано или поздно предстояло понять, что именно она – главная, настоящая; соответственно, и жить, вести себя надо по ее правилам. Вообще же они были так далеко от Бога, в их жизни Его было так мало, что то, о чем они слышали в проповедях Феогноста, было даже не тропинкой к Нему, скорее, просто утешением, доброй сказкой про правду и справедливость.

Единственный, с кем в Михневе ему было легко, с кем он отдыхал душой, был местный юродивый Сашка. Калека с сухими полиомиелитными ногами, на которых он не мог ходить даже с костылями, он и на службу приползал, если – чаще это было по праздникам – кто-то из местных крестьян не привозил его к церкви на своей лошади или не притаскивал на плече: Сашка весил как семилетний ребенок. От храма он жил недалеко, в крохотной избенке с земляным полом, на краю леса. С ним Феогносту было хорошо, потому что Сашка весь жил в той жизни, где никого, кроме Господа, не было. Глядя на него, Феогност снова верил, что и он тоже может жить с одним Господом, без Наты.