Суд идет - Иван Лазутин

— Я жду стихов.

Струмилин, опершись рукой о скамейку и глядя поверх каштанов, начал читать тихо, таинственно:

Черный купол небес в брызгах золота,Опираясь на груды гор,Говорит мне о том, что молодость —Не кафе, не заезжий двор.Что дорогу назад, в юность-местностьЗамело снегом ранних седин,Что ее золотая окрестностьОгорожена сетью морщин.

— Я не верю! Нет, нет! Эта ложьСерповидной холодной лунностиЗамахнулась, как острый нож,На мою, на седую юность.Посуди, виноват ли я,Что на той, на передней линииВ двадцать лет голова мояВ знойный полдень покрылась инеем.

Коли пишешь свой звездный закон,То черкни на полях исключение:Ведь желтеет под грозами кленИ седеют юнцы в сражениях.А не то — я твои эти сетиИ сугробы с пути смету!Не отдам я на белом светеМоей юности в белом цвету!

— Великолепно! Прекрасно! Эти стихи написал ваш друг?

— Да, друг. И, представьте себе, написаны они были в карцере концлагеря. Почти перед смертью.

Струмилин тронул Лилю за локоть, и они вышли на освещенную аллею. Некоторое время шли молча.

— Вы случайно не актер? — Лиля подняла на Струмилина смущенный взгляд.

Его худощавое лицо прибалтийца (дед происходил из скандинавских рыбаков) носило на себе печать какой-то печали. Если минуту назад глаза его вспыхнули радостью, когда он увидел Лилю, то теперь они снова погасли.

— Нет, я не актер.

— Кто же вы?

— Обычный рядовой врач.

— Вот бы никогда не подумала! Я считала, что вы человек искусства. Ну, в крайнем случае, литератор или философ. Все, что угодно, только не врач!

— Вы плохо думаете о врачах. А все потому, что вы здоровы, и вам еще нет нужды обращаться к ним.

— Совершенно не поэтому. Просто потому, что мой дальний родственник тоже медик, и он не знает покоя ни днем, ни ночью. От него всегда пахнет йодом и хлороформом.

— Кто он, этот ваш родственник?

— Хирург.

— Как его фамилия?

Лиля сказала неправду, назвав первую, пришедшую на ум фамилию.

— Корольков. Ефим Степанович Корольков.

— Что-то не слышал. А московских хирургов я многих знаю.

Из окон ресторана, мимо которого они проходили, доносились звуки джаза.

— Как вы думаете отметить день рождения?

Струмилин остановился, точно вспомнив что-то очень важное.

— Вы совершенно правы! — Он посмотрел на часы. — Давайте, Лиля, справим его вдвоем.

— Вдвоем?

— Да, вдвоем.

Пожалуй, это была решающая минута, которая потом многое перевернула в жизни Лили. Откажись она идти в ресторан или предложи Струмилину просто погулять по Приморскому бульвару — возможно не было бы всего того, что случилось потом.

— А вы ручаетесь, что это не истолкуют дурно?

— Кто?

— Хотя бы наши товарищи по санаторию?

— Это не осудит даже моя жена, а до остальных мне… — Струмилин, не договорив фразы, решительно взял Лилю под руку, и они направились в ресторан.

После второй рюмки Лиля попросила Струмилина рассказать о своей жене. При слове «жена» Струмилин снова как-то сразу внутренне потух.

— Лиля, не спрашивайте больше о моей жене. О ней я могу сказать единственное — она для меня самый дорогой, самый близкий и родной на всем свете человек. Она для меня сделала очень много в жизни… — Струмилин помолчал, точно прислушиваясь к чему-то, тряхнул головой и продолжал со вздохом: — И может быть, зря! Лучше бы она этого не делала.

Такой неожиданный ответ озадачил Лилю.

— Почему вы не вместе отдыхаете?

— Ей нельзя. Она лежит в больнице.

— И вы смогли ее оставить? А сами поехали на курорт?

— Да, оставил, а сам поехал на курорт.

— Но ведь это…

— Я знаю, что вы хотите сказать. Только это напрасно. Я никуда не хотел ехать, на этом настояла жена. Самое горькое для нее было бы, если бы отпуск свой я провел в Москве. В санаторий она меня буквально прогнала, молила со слезами.

— Что с ней?

— Она тяжело больна. Гипертония, сердце… А потом нервы никуда не годятся.

— Она молодая?

— Ей двадцать восемь лет.

— Николай Сергеевич, я обещаю: все, что вы скажете, будет для меня свято. Но я прошу, скажите, что она сделала такое, за что вы ее боготворите?

— Не нужно, Лиля. Воспоминаниями своими я боюсь испортить вам вечер. В этом рассказе будет больше печального, чем радостного.

— Николай Сергеевич, неужели я из тех, кого нужно только веселить? — Во взгляде Лили вспыхнули искорки упрека.

— Нет, я не думаю так, но мне просто трудно говорить об этом. Тут всплывет все: война, госпитали, плен…

— Вы были в плену?

— Да, я был в плену.

— И долго?

— Три года.

— И там вы познакомились с женой?

— Да… Почти.

— Ох, как это интересно! — Лиля всплеснула руками, но тут же устыдилась — радость ее была не совсем уместна. — Вы извините меня, Николай Сергеевич, за мою выходку! Я просто хочу узнать о вас немножко больше.

Струмилин налил себе рюмку водки, Лиле — сухого вина.

— Давайте выпьем за таких друзей, которые знают цену дружеского долга.

— За друзей! — поддержала Лиля, и они чокнулись.

Струмилин запил водку нарзаном и закурил. Лиля тоже закурила. Глядя на Струмилина, она выпустила красивое кольцо дыма.

А Струмилин, подперев голову ладонью, смотрел куда-то через плечо Лили, туда, где на стене была нарисована темная скала и разбившаяся в пенные брызги волна.

— Наш полевой госпиталь попал в окружение под Смоленском. Это были тяжелые дни отступления. Вместе со мной в хирургическом отделении работала и Лена.

— Лена?

— Да, моя теперешняя жена. — Струмилин перевел взгляд на открытое окно, за которым бушевала говорливая вечерняя Одесса. — Вместе с тысячами других пленных нас привезли в одном эшелоне в Дрезден. До места назначения доехали не все, многие погибли в дороге: от болезней, от голода. Некоторые были расстреляны за малейшее неповиновение или просто за то, что ослабли духом и телом. Лена переносила плен легче других. Дорогой она помогала ослабевшим. — Струмилин помолчал, закурил и продолжал: — А потом… Что было потом — об этом нужно рассказывать долго. Об этом нужно не рассказывать, а писать романы. Такие романы, над которыми заплачут камни. Я работал на химическом заводе в Дрездене, Елена в это время работала у бауэра. Дважды спасала она меня от голодной смерти, дважды устраивала мне побег. За один из них она поплатилась…

— Ее жестоко наказали?

— Да, ее наказали на всю жизнь.

Скорбное выражение лица, с которым были произнесены эти слова, тронули Лилю. Расспрашивать дальше она не решалась. А захмелевший Струмилин рассказывал:

— Если бы наши части пришли в Гамбург днем позже, она вряд ли бы осталась живой.

— А теперь? Это, очевидно, сказывается на ее здоровье? — осторожно вставила Лиля.

— Теперь она тяжело больной человек. А в прошлом году в придачу ко всем ее несчастьям у нее отняли ногу. Вы представляете, что значит женщине потерять ногу?

— Это ужасно! Это ужасно! — Лиля приложила ладони к пылающим щекам. В эту минуту ей были противны бессмысленно улыбающиеся физиономии разомлевших от вина и чада женщин, которые, положив оголенные руки на плечи своих кавалеров, под звуки хохочущего саксафона плыли между столиками в голубоватых облаках папиросного дыма.

Кто-то в углу окончательно захмелел, буйно стучал кулаком по столу и выкрикивал:

— Нет, позвольте!.. Я не согласен!.. Вы бросьте мне эти штучки!

— Пойдемте, Николай Сергеевич, отсюда! Здесь так душно, а потом уже поздно.

Струмилин поднял на Лилю печальный взгляд. Кажется, он не слышал последних слов Лили.

— Вот видите, как в жизни бывает все просто и не всегда красиво. А чаще — тяжело. Позвольте мне заказать еще вина?

— Нет-нет, Николай Сергеевич, уже достаточно, мы и так много выпили. Я совсем пьяна и не знаю, как мы будем добираться до санатория.

Струмилин вылил оставшуюся водку в фужер и, не чокаясь с Лилей, выпил.

Они вышли из ресторана. Дерибасовская улица не умолкала. Со стороны моря тянул солоноватый, с запахами мазута и гари ветерок. Слышно было, как море своим крутым девятым валом накатисто билось о берег.

С Дерибасовской Лиля и Струмилин свернули на Приморский бульвар. Оба молчали и оба не чувствовали тягости от этого молчания.

Остановившись у каменной балюстрады, за которой шел крутой спуск вниз, Лиля стала пристально вглядываться в темноту, где глухо ворочалось и жило своей извечно неспокойной жизнью Черное море.

У пристаней и причалов горели огни. Цепочка огней тянулась и над узкой насыпной дамбой, которая тонкой змейкой убегала в темную и тяжелую, как расплавленный гудрон, бухту.