Я была первой - Катрин Панколь

– Я все равно когда-нибудь уйду, и ты прекрасно это знаешь. Мы в неравном положении.

– Я тебя не отпущу.

– А я уйду.

– Я хочу от тебя ребенка.

– А я не хочу никакого ребенка. Я уже ничего от тебя не хочу. Ты весь седой.

«Все кончено, – думаю я, изо всех сил отталкивая его ногами в теплых носках и плотных брюках, – все кончено, я тебя больше не люблю. Честно говоря, я никогда тебя не любила. Я просто взяла у тебя все, что сочла полезным. Во мне говорил трезвый расчет. Любовь здесь вообще не причем. Ты больше ничего не можешь мне дать, предлагаешь стариться вместе с тобой, уставившись в телевизор! Твои руки пусты, твоя империя разорена, твоя власть на исходе. Ты – отставной пират, сброшенный с корабля, лишенный добычи, вынесенный течением на необитаемый ост­ров на милость беспощадному времени. А я – моло­дой корсар, мне не терпится воевать и грабить, я жажду новых земель, спешу водрузить свой черный флажок, так что все между нами кончено.»

Произнести все это вслух я не смела. При мысли о том, что наши отношения больше всего походили на сделку, мне становилось стыдно. Он открыл во мне неизведанные земли, установил первые столбы на моем острове, и я была ему благодарна. Его боль смущала меня, задевала за живое, а еще – раздража­ла. Я предпочла бы, чтобы он принял свое поражение гордо и великодушно, сказал «я тебя не держу». Я хо­тела бы, чтобы он отступил, сохранив меня в своем сердце, чтобы он держался от меня на расстоянии.

Он швырял меня на постель, пытался взять си­лой, придумать очередную игру, в которой он снова был бы сильным и главным, единоличным хозяи­ном моего тела, но я его отталкивала. Я вдруг сдела­лась холодна, безразлична и недоступна.

– Я тебя не выношу, – говорила я ему. – От одной только мысли, что ты ко мне прикоснешься, у меня мурашки бегут по коже. Не смей меня больше тро­гать! Никогда! Я хочу вычеркнуть тебя из памяти. Для меня ты больше не существуешь.

Он отказался от борьбы, перестал ходить на ра­боту, до полудня валялся в постели. Он неотступно следовал за мной, взламывал мою дверь, вскрывал дверцы моей машины, на полной скорости выбра­сывал меня из своей, чтобы минуту спустя вновь броситься к моим ногам, бесконечно повторяя, что любит.

– Что, по-твоему, значит любить? – спрашивала я.

– Посмотри на меня… Ты довела меня до безумия.

– Ты и раньше был не в себе. Я здесь не причем.

Он не отвечал. Его серые волосы стали совсем бе­лыми. Он весь как-то вдруг побелел и растворился воздухе. Больше я его не видела. Он ушел в никуда.

В один прекрасный день красивая блондинистая дама, которая видела как я пересчитываю скрепки и резинки, отвергаю приставания коричневого и уси­ленно ищу новое место, сказала мне:

– Я давно за вами наблюдаю. Вы девушка твер­дая и выносливая, но на такой работе вы зря трати­те силы… Здесь у вас нет будущего. Я собираюсь де­лать газету и хочу взять вас к себе. Вы мне пригодитесь. Я слышала, вы пишете?

Я открыла для себя силу слов. Я научилась подби­рать их так, чтобы они точно отражали окружаю­щую действительность, мою действительность. Я трудилась как кузнец у наковальни, часами просижи­вала, уткнувшись носом в клавиатуру, пыхтя, сопя и кряхтя, как некогда мои двоюродные дедушки над­рывались в своих кузницах, тщательно выверяя каж­дую деталь, пытаясь в железных и медных парах по­забыть шум колес на тряской дороге, беспорядочное бегство из города в город и вечно новые горизонты, манящие взгляд. Неслучайно таланты так часто рож­даются в заточении: стоит ограничить душу кропот­ливым смиренным трудом, и воображение умчит вас в неведомые дали, нарисует совершенно новый мир, позволит убежать от реальности, не двигаясь с места.

Я оттачивала, обтесывала, шлифовала, полировала, обливаясь потом.

Я несла свое очередное произведение красивой блондинистой даме. Она читала и принималась ком­ментировать:

– Я ничего не чувствую, – говорила она. – Мне не хватает эмоций, трепета, движения. Вы пишете как школьная отличница, правильно и по-книжному. Вы и в жизни такая, холодная и расчетливая?

Я отрицательно качала головой.

– Ну так действуйте! – продолжала она. – Снимите засовы. Дайте мне больше запахов, криков, света, хо­лода, тепла, больше правды жизни. Ваши тексты слишком воспитанные, слишком причесанные. Вас там нет. Я вас не вижу и не слышу. Ваша точка зрения здесь вообще не просматривается. Я хочу, чтобы вы взяли меня за руку и увлекли за собой, привели меня в вагон метро и рассказали обо всех пассажирах, весе­лых и заторможенных, показали зимнюю улицу и не­сомые ветром бумажные листы, рассерженного муж­чину с набухшими венами на висках, которые, кажется, вот-вот взорвутся, женщину, которая, сидя на улице за столиком кафе, ждет любимого мужчину и понимает, что он не придет. Наблюдайте. Живопишите. Не декларируйте, а рисуйте. Найдите верную деталь, которая позволит мне представить то, что ви­дите вы, почувствовать вашу историю изнутри.

Она возвращала мне текст. Я снова шла к столу и молча сидела, уставившись в клавиатуру. Больше жизни! Моего видения жизни! Хотела бы я знать, что я о ней думаю, об этой самой жизни! Тогда все бы сразу встало на свои места! Я вглядывалась в себя, но там никого не было.

Я привыкла не думать, а просто вести себя сооб­разно ситуации: агрессивно, враждебно, послушно, трусливо, пугливо. Я была подобна маленькому хищ­ному зверьку, который носом чует опасность, хвата­ет кур за горло и бежит, едва завидев человека.

Блондинистая дама оказалась беспощаднейшим из редакторов. Она сидела, склонившись над моим текстом как крестьянин над лисьей норой, и все штампы один за другим бросались ей в глаза.

– Машины не жужжат, – говорила она, – грозы не рокочут. Зима не покрывает землю белоснежным ков­ром, а тоска – не сдавливает грудь. Все это – запрещен­ные приемы. Чтобы показать засуху, опишите колдо­бины на дорогах, чтобы показать дождь, заставьте читателя шлепать по грязи. Если ваш собеседник на­пуган, пусть заикается. Покорность должна читаться в наклоне головы, а похоть – в блеске прищуренных глаз. Все решают позы, картинки, звуки, запахи! И тог­да эмоции забьют ключом. Они вырастут из точно подмеченных вами деталей, вам достаточно будет по­копаться в собственной памяти и бросить взгляд на происходящее вокруг. Только пусть это будет именно ваш взгляд!

Я не сразу поняла чего от меня хотят. Я относилась к словам с особым пиететом, не была готова обра­щаться с ними по-будничному бесцеремонно, пользо­ваться ими как подручным средством. Какое кощунст­во! Слова представлялись мне нотами для создания священной музыки: легкими, воздушными, благовон­ными и божественными. Я была запугана. Я записа­лась в библиотеку, едва научившись читать, и вероят­но, прочла слишком много складно написанных книг. Они смотрели на меня с высоты полок, и я всегда колебалась, прежде чем выбрать одну из них. В конце концов, чтобы не простаивать подолгу под их испыту­ющими взглядами, я решила читать по алфавиту. Бальзака я читала ужасно долго! И Кронина! И обоих Дюма, отца и сына! И Золя! И Толстого! Читая «Анну Каренину», я рыдала навзрыд. Больше всего меня по­тряс эпизод, в котором Анна, с ведома старого дворец­кого, тайком приезжает в петербургский особняк му­жа, чтобы проведать сына, и сталкивается с Карениным… Я перечитывала эту сцену в темноте сво­ей спальни, забравшись с фонариком под одеяло, и тряслась всем телом. Мне казалось, что я прячусь там, в комнате маленького Сережи. Я была растерянной матерью и дрожащим от горя сонным ребенком. Я яв­ственно слышала звон бубенчиков остановившегося у крыльца экипажа, скрип тяжелых дворцовых дверей, шорох нижних юбок, шум взбегающих по лестнице шагов. Я ощущала теплый запах детской одежды, на­щупывала отпечатки крахмальной наволочки на пы­лающих щеках ребенка, жадно впитывала его горячие соленые слезы, напрягала слух, боясь услышать тяже­лую поступь Каренина, прочесть в его безжалостных глазах немой приговор, обрекающий мою героиню на жизнь всеми отвергнутой неверной жены. Как Толсто­му это удавалось? Он давно умер, спросить было не у кого. А Набокову? Я специально прочла «Лолиту» по-английски, чтобы языком и небом почувствовать как это звучит. В одном из предисловий он писал: «Пестуйте детали, божественные детали».

Божественные детали…

Однажды блондинистая дама вынула из ушей серьги и, катая их по ладони, предложила мне новое упражнение:

– Опишите как вы обедали с тем человеком, который не давал вам проходу, помните…

Я покачала головой.

– Я видела его с десятком стажерок. Интересно, как он пытается их закадрить. Изобразите его огра­ниченность, похотливость, грубость, высокомерие. Давайте, давайте, только, пожалуйста, без общих понятий, которыми я только что воспользовалась. Больше деталей! Больше конкретики!