05-Мой престол - Небо (Дилогия) - Сергей Абрамов

Да никто не идет!.. Или по-другому: все кругом куда-то идут.

Крис как-то сказал об этом, еще в Париже отмеченном эффекте:

— Вы были бы идеальным шпионом, Учитель. Вы есть — и вас нет. Вы у всех на виду — и незаметны и невспоминаемы. А ведь ваше лицо сегодня известно не менее, чем лица президентов или кинозвезд…

— Лица президентов и кинозвезд — это их товар, — ответил тогда Иешуа, — а я ничем не торгую. Разве что словом, так ведь тоже не торгую, оно у меня бесплатно, поэтому легко доходит до каждого и надолго запоминается.

Но Иешуа умел и сознательно лишать людей способности видеть себя или кого-то — своих спутников, например. Это умение замечательно помогало в частые в их суматошной жизни и тяжкие моменты проникновенияв разные объекты, так или иначе блокированные охраной. В данный момент оно было актуальным, поскольку вход в стеклянный небоскреб ООН перекрывался местной секьюрити, особенно лютующей в дни больших официальных заседаний. Так-то можно гостевую пин-карту купить: небоскреб входил в число туристских достопримечательностей. Но не в дни Генеральной Ассамблеи.

Однако прошли. Металлический турникет трижды щелкнул, пропустив всех троих, а охранные лбы, как и положено, никого не увидели.

В принципе, эффект давно известен по сказкам народов мира и называется «отведением глаз».

— Вы хотите послушать чье-то выступление? — спросил Крис у Иешуа.

— Ни в коем случае, — ответил тот. — Я хочу, чтобы послушат ли меня… Улыбнулся хитро: — Здесь телекамер — прорва, а я что-то давно не появлялся на телеэкранах.

— А как вы собираетесь… э-э… — Крис начал было, но тут же понял идиотизм невольного недоумения. — Извините, Учитель, вопрос снимаю.

Но Иешуа не согласился с легким отступлением ученика.

— Тебе бы следовало спросить не «как», а «что». Не как я окажусь на трибуне — тут твои извинения принимаются, — а что я хочу сказать. И это «что» касается всех.

— Всех нас? — уточнил Крис.

— Всех, — настоял на своей версии Иешуа. Помолчал. Добавил: — Помните, я исчез — там, в Белграде?.. Мне нужен, очень нужен был один разговор.

— С кем? — быстро спросил Крис, боясь, что Учитель опять замолчит.

— С тем, кем был Апостол Петр. С человеком, называющим себя отцом всех католиков на земле.

— С Папой Римским? — восхитился Крис.

— Так его именуют… — усмехнулся Иешуа. — Ну да бог с ним, разве дело в имени?.. Он сказал мне, что я — опять один. И всегда буду один, как и прежде, как в Иудее… Я услышал то, что ждал. Не хотел услышать, нет — именно ждал. И вот что я решил для себя: врет он все, ваш Папа! Потому что ему так удобнее, Покойнее, уютней. Но в том-то и штука, что я никогда не был один… — Помолчал, будто подыскивал слова, будто хотел продолжить начатое.

Но не продолжил, не разъяснил, потому что они вошли в гигантский зал ассамблеи, круглым полутемным амфитеатром спускающийся от входов — глубоко вниз, где на ярко освещенном, кажущимся с высоты крохотным, пятачке высилась одинокая, насквозь прозрачная трибуна, за которой кто-то стоял сейчас и, судя по словам благодарности, произносимым на неважном английском, завершал выступление.

— Мы вовремя, — сказал Иешуа и легко, перескакивая через ступеньки, помчался вниз.

А потом взошел — незваный! — на трибуну и привычно поднял вверх руки.

— Я буду говорить с вами, — произнес негромко. — Послушайте меня.

И вот, как обычно, — ошеломляющий «эффект присутствия» вместо только что продемонстрированного «эффекта отсутствия»: казалось, все только и ждали его на этой трибуне, все сразу узнали его, все вскочили с мест, захлопали, заорали, затопали ногами, засвистели — в разных странах по-разному привыкли приветствовать кумиров. А то, что на трибуне Генеральной Ассамблеи ООН стоял именно кумир — тут никаких сомнений не возникло даже у скептика Криса, и верившего в многажды испытанную способность Мессии жестко и сразу взять в кулак любую аудиторию, и все же где-то в глубине души страшившегося пусть даже абсолютно невозможного, непредставимого провала.

Но какой там провал!.. Иешуа опустил руки, положил ладони на прозрачную поверхность трибуны, и все сели, и стало тихо, и только горели индикаторы десятков работающих телекамер, транслирующих заседание в прямом эфире многих стран-участниц.

— Я рад, что вы меня слушаете сейчас, — начал он, — и вы, господа делегаты, среди которых, я знаю, — лидеры великих и малых держав, имя которым, если взглянуть на глобус, — весь наш земной мир; и, главное, вы — люди у телеэкранов, которые суть — свет этого мира. Я вижу — вы узнали меня, а ведь я не сделал здесь, в ваши дни, ничего такого, чтобы мог рассчитывать на вашу добрую память. Я просто шел по земле и видел беду и пытался избавить от нее тех, кого она придавила тяжестью своей. Но разве вправе я слышать от людей слова: «…в тени крыл Твоих я укроюсь, доколе не пройдут беды»? Я много раз повторял: не Бог я, но лишь однажды избранный им смертный, и все, что могу я, то делаю с именем Его. Но нет, нет у меня Его крыл, чтобы укрыть вас от всех бед, которые приходят к нам тоже по воле и разумению Господа! И поэтому я заявляю сейчас, не страшась осуждения: все, не могу больше! Не имею права злоупотреблять людскими надеждами! И не хочу, не буду латать дыры на одежде, что расползается от старости прямо в руках. Простите меня, люди…

Он замолчал. Тишина по-прежнему висела такая плотная, тугая, что хоть режь ее на куски. Зал замер. Зал ждал. Все понимали, что это — только начало, и никто не хотел всерьез воспринимать просьбу Мессии о прощении. Как и слова о том, что он «не может больше». Не верили. И зря: он всерьез просил прощения. Крис уже достаточно хорошо знал Учителя, чтобы отличить естественный порыв от фигуры речи.

А Иешуа помолчал чуть-чуть — опять же не потому, что хотел выдержать паузу и умножить внимание, но, видимо, закончив мысль, поставив промежуточную точку, теперь выбирал слова, чтобы сложить из них единственно нужную — опять первую, в который раз первую! — фразу.

— Две тысячи лет тому назад, — начал он, — я мечтал разрушить великий Храм великого города Иершалаима, — ибо он был Храмом царя Ирода, в котором не нашлось места Богу, — и на его руинах выстроить новый — Храм Господа. Сегодня, два тысячелетия спустя, я понял: ничего истинно нового и тем более святого и чистого не построить на чьих-либо руинах. Я шел все эти дни по развалинам множества храмов, но что мог я сделать живущим в этих развалинах? Помощь моя, повторяю, — как пестрый лоскут на прогнившей насквозь ткани. Не спасти ее от тления… Но можно соткать иную, новую ткань: на то и силы есть, и руки имеются, и умение, и знания. Предвижу, мне напомнят: но и к ней — новой непременно придет срок тления, ибо сказано: «Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе…» Что ж, верны слова Проповедника, и время разбрасывать камни должно сменить время собирать их, а потом снова придет время разбрасывать, и снова — собирать… Но коли это так, почему столь бесконечно длится время разбрасывать то действительно чистое и святое, что было посеяно на крови моей?.. Когда там, далеко-далеко отсюда по времени, на грязной городской свалке за стенами Иершалаима; которую потомки красиво поименовали Голгофой, я попросил Господа пронести мимо меня чашу сию, то в свой смертный миг — так я подумал позже, сам себе объясняя странную просьбу, — вспомнил я пророческие слова Исайи о чаше ярости Его. Подумал я, — что Он не услышал меня тогда, и пришлось мне выпить сию чашу до дна, но выпить ее за всех, кто и в мое время, и во времена пророков и патриархов, и до них только и делал, что разбрасывал камни. Потом, после моей смерти, евангелисты скажут, что я принял искупление за всех смертных, кто грешен перед Богом. Не знаю, может быть, так и было замыслено Им… Но сегодня, здесь, сейчас я повторю сказанное величайшим в человеческой истории мучеником — Иовом: «А я знаю. Искупитель мой жив, и он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти моей узрю Бога»… Так вышло, что я-и вправду жив. Вот я перед вами — во плоти и крови, как бы это ни могло быть обидно всем, кто в течение двух с лишним тысячелетий использовал мою смерть отнюдь не в праведных целях. Что ж, я вторично пришел в этот мир попробовать начать нелегкую и небыструю работу — собирать камни. И поверьте: я не собираюсь снова умирать в терновом венце мученика Мессии. Наоборот, я очень хочу жить, жить долго и плодотворно, и хочу собрать вокруг себя всех, кто мечтает во плоти своей узреть Бога. Вряд ли вам, умным и многознающим, стоит напоминать, что я-не один, что таких мечтателей — миллионы. И именно для них и вместе с ними я на пустом месте, не тронутом человеческой цивилизацией, построю великий Храм Бога. Не только я не столько для молитв — молиться, как я много раз повторял, можно везде: для разговора с Ним не требуются ни стены, ни шпили, ни купола, ни тем более иконы и статуи, ибо они суть нарушение заповеди Его. Но построим мы сообща Храм для жизни, чтобы никто в нем не мог повторить про себя слова Нова: «Погибни день, в который я родился…», но сказал бы о нем другими его словами: «Там беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах. Там узники вместе наслаждаются покоем и не слышат криков приставника. Малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего». И пусть будет так, ибо «на что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого Бог окружил мраком?»…