Крепость - Лотар-Гюнтер Буххайм

- Для таких гигантских вещей у Томми есть красивые имена: «Tallboy» , «Blockbuster» и

«Earthquake» .

Откуда Старик это знает? спрашиваю себя. Но Старик уже исчезает в цехе. Я же подхожу к лодке. Все люки лодки открыты. Желтый луч света проникает из внутренней части. На верхней па-лубе царит суета. Очевидно, там делают приборку после пробития бомбой перекрытия Бункера. Несколько человек заняты всяческими нагроможденными грузами. Необычно много долговязых и потому неловких парней принимают в этом участие. Свет судового многолампового светильника настолько яркий и резкий, что могу легко различить на их лицах даже прыщики. Лейтенант-инженер подходит с двумя парнями, которые тащат кислородные баллоны. Повезло ему, однако, раздобыть кислород! Когда оба парня возвращаются с пустыми руками назад, интересуюсь у них:

- Как это удалось вашему лейтенанту-инженеру?

Один из парней настораживается, но затем понимает, что я хочу знать:

- Он рассказал им, что нуждается в кислороде для сварки. С дырами в прочном корпусе мы не смогли бы выйти в море....

- Ну, все разболтал, – сокрушается второй, пыхтя. – Кислород – эликсир жизни!

Когда бы мы нуждались не только в нем: Там снаружи море будет кишеть охотниками, которые с нетерпением ждут нас – эсминцы, целые охотничьи группы из эсминцев и корветов, миноносцев и, само собой, самолеты British Coastal Command . У них теперь не так много работы. Эскортировать конвои едва ли сейчас необходимо: У нас почти нет подлодок, которые мог-ли бы представлять для них угрозу. Черт его знает, как мы должны выходить при таких больших затратах противной стороны? Вероятно, там снаружи знают с точностью до минуты, когда мы появимся: это не фокус – а простой математический расчет. Мысли путаются от страха. Господи Боже, я уже предвижу, к чему может привести весь этот раздутый штат работников верфи... Последний раз смотаться назад во флотилию. Переношу еще несколько из моих пожитков, которые приходится оставить в Бресте, к Старику, а затем бесцельно брожу по территории. Старик выехал на совещание к Рамке. Вокруг меня царит обычная будничная жизнь флотилии. Интересно, куда запропастился Бард? Целый день не видел его. Мыслями снова возвращаюсь к зубному врачу: То, что он просто застрелился, лишает меня всяких сил. Старику придется опять врать и писать боевое извещение, указав, что дантист героически пал в бою. Но тут меня словно обухом по голове ударило: Отсюда больше не выходит полевая почта. Ловлю себя на том, что то и дело бросаю взгляд на свои наручные часы. Наконец, какой-то боец подбегает ко мне, вытягивается по стойке смирно и докладывает, запыхавшись:

- Шеф ищет Вас, господин лейтенант!

Значит, Старик уже вернулся от Рамке, и все начнется теперь действительно скоро. Старик краток:

- Ты выезжаешь в Бункер. Я приеду позже! – и добавляет: – Эти проклятые серебрянопогонники – их все еще нет на борту. Кажется, они бьют отбой. – Ты можешь себе представить?

По пути к автомобилю, чувствую себя раздутым как лошадь, которая отказывается идти под седлом: Колики в животе из-за нервозности? Затем, однако, меня привлекает вид неба. Оно воистину величаво: Высоко вверху двигаются облака и перехватывают последние лучи света тонущего небесного светила. Они светятся тем-но-фиолетовым и красным. В зазоре между нижней кромкой облаков и линией горизонта вспыхивает, как в глазке вагранки: la grande fete du ciel . Внезапно синева неба испещрена черными мазками. Белые облака тоже. И уже гремит, снова напоминая громовые раскаты: Стреляет тяжелая зенитная пушка. Опять прибыли эти свиньи! Стараюсь узнать самолеты: Не получается! Летят слишком высоко! И тут – и там. Повсюду! Вдруг вся армада серых теней закрывает небо, минуя нас. Мы их не интересуем. Недостижимо высоко они летят на восток. Словно стремясь придать еще более сумасшествия издевательской шутке судьбы над моим положением, небо празднует заход солнца захватывающе великолепной игрой цвета: Багровый, пурпурный, фиолетовый в таких насыщенных оттенках, которые не воздействуют на зрителя своей тяжестью, а скорее напоминают цветовую гамму в воздухе, будто небрежно нарисованы. Но уже в следующий миг пылающие тона в небе начинают полыхать и бурлить, топорщатся, распушившись на волокна и расширяясь горизонтально в стороны раскидистым, колеблющимся весенним букетом. И становится пурпурный фиолетово-гангренозным, а полоса сернисто-желтого цвета иглой прокалывает небо от горизонта – этот цвет расширяется клином и сотворяет странный диссо-нанс: Все действо продолжается минуты, и в следующий миг западная часть неба наполняется пестрым, ярко-кричащим кичем. ВЫХОД На причале, где стоит лодка, я нахожу лишь несколько судостроительных рабочих в грязных и замасленных комбинезонах. Двое скрестили руки перед грудью, так как у них нет карманов в брюках. Ни одной особи женского пола. Боцман их всех прогнал. Теперь они, вероятно, сидят в штольне. Также еще несколько армейских офицеров должны попытаться пробиться к лодке.

- Высокомерная банда, их все еще нет!

- Мне жаль только девушек, – говорит какой-то маат.

- Да, они согрели бы нам души, – добавляет в тон боцман.

- Здесь довольно много чего происходило, господин лейтенант.

Верхняя палуба выглядит наполовину прибранной. Снаружи лодка имеет вид корабля готового к выходу в море. Но внизу, в лодке, полный кавардак. Я не могу себе представить, как вся эта неразбериха ящиков, пакетов и вещмешков должна рассортироваться и уложиться, прежде чем начнется поход. В централе встречаю Бартля. Чертовски больше мне бы понравилось, если бы этот старый зануда не составил мне компанию.

- Где Вас разместили? – спрашиваю его.

- В носовом отсеке, – отвечает он робко.

- Бессовестные!

Бартль совершенно изменился: Все его прекрасные изречения, кажется, пропали у этого большого рупора цитат. Из хвастуна он превратился в мешок полный печали и разочарования. Я снова хочу выбраться наружу, но тут слышу, теперь уже во второй раз, о «водонепроницаемости отсеков». Что это должно значить? Трюмный центрального поста смотрит на меня, когда я спрашиваю его об этом, невырази-тельно, словно курица: Не знаю я что ли, что…. Он начинает заикаться, затем смолкает и лишь беспомощно лупает глазами.

- Что же? – настаиваю я.

- При налете авиации – ну, когда бомба попала в крышу Бункера – наша лодка получила повре-ждения, господин лейтенант, – выдавливает он, наконец, из себя.

- Лодка повреждена? – озадачено спрашиваю.

- Да, а Вы разве не знаете об этом? – удивленно спрашивает теперь стоящий сбоку централмаат.

- Ни малейшего понятия!

- Сверху несколько бетонных глыб там свалились, и прямо на бак лодки, и нам пришлось сроч-но заменять еще и настил верхней палубы, – торопливо произносит централмаат.

- И, кроме того, досталось еще и полубаку, – встревает теперь в разговор трюмный центрально-го поста.

- А о чем это говорит?

- Не так все страшно! Мы преодолеем все это, господин лейтенант! – чистосердечно произносит централмаат успокаивающей интонацией, которая вовсе не подходит его озабоченному виду. Он смотрит мимо меня. Вероятно, упрекает себя, что наговорил слишком много.

Я стою на месте, так как замечаю, как централмаат еле сдерживает то, что гложет его изнутри. Он хочет еще что-то сказать. Наконец, не выдерживает:

- При нормальных условиях, мы, естественно, не вышли бы в море, господин лейтенант. Но мы преодолеем все это!

Эти его слова не вид самоуспокоения, которое становится сильнее от повторения. Централмаат должно быть также заметил это.

- Если бы нам дали еще время поремонтироваться бы..., – начинает он снова, – кто знает, будет ли у нас вообще, еще такая возможность. Ну, а коль командир решил: То мы и в таком состоянии выйдем!

- «Без оглядки на потери», как говорят.

Централмаат бросает на меня понимающий взгляд:

- Так точно, господин лейтенант.

Вот это да! говорю себе. Мы выходим в боевой поход на почти разрушенной лодке! На пристани вижу разбитый ящик с фруктовыми консервами: Все банки сильно смяты, но только одна раскрылась. Появляется кок и по очереди осматривает и ставит в ряд помятые банки – с гордостью, так, будто это была его заслуга, что они остались целы, несмотря на удар о бетон. На пристани появился Комитет прощания. Старик выглядит полностью погрузившимся в мысли. Такой пустой, устремленный перед собой отсутствующий взгляд, стал в последнее

время почти его привычкой.

Что сейчас прозвучит? Призывные слова прощания? Энергичная речь о настоящих мужчинах? Призывы открытым текстом? Вряд ли. Мы, конеч-но, вплоть до последней минуты будем говорить первое, что придет в голову из подобного или смолчим, дабы скрыть наши истинные чувства. А где у меня, собственно говоря, находится мой приказ на марш? Эта моя воистину ценная бумага! Нет, не в нагрудных карманах: конечно же, в портмоне! А портмоне лежит в моей парусиновой сумке, которую я положил в торце моей шконки – как подголовник и вместе с тем подразумевая, что всегда смогу схватить ее. Рядом с ней лежит и резиновая сумка с пленками. Если нам предстоит вылезать из лодки в случае чего, то хочу захватить с собой только ее. Моя ценная бумага не будет стоить тогда и гроша. Прекрасный пример относительности всякой стоимости. Вылезать! Уже одно это слово заставляет меня дрожать нервной дрожью. Бесчувст-венное обращение меня со мной самим больше не удается так же хорошо как раньше. Мои нер-вы совершенно измотаны. Я должен найти противоядие от воздействия на меня слова «Вылезать». Надо призывать на помощь только добрые видения, это всегда хорошо работало в подобных случаях. Но меня словно столбняк охватил. Мой запас счастливых видений иссяк. Угрожающее слово нельзя из-гнать из мозга. «Вылезать, выходить» – если бы мы должны были просто выходить через канал, это была бы чистая ерунда. Особенно, если мы отсюда начнем выход – возможно, с опозданием: С отливом нам было бы легче увеличить скорость нашего движения в открытое море – и кто тогда сможет найти нас там, снаружи, в темноте? Я подхожу к Старику. Увидев меня, он оживает и говорит: