Сатанинская трилогия - Шарль Фердинанд Рамю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Эй, Фелиси, ты идешь? Я жду тебя уже четверть часа!
— Иду, Луи, закружишь меня до упаду?
«Сорву воротник, мне так жарко!», «Ну, а я сниму пиджак!», «Я сброшу жилетку!» Они смеялись, некоторые, внезапно остановившись, распахнув руки, хохотали, и никто уже не знал, то ли это смех, то ли рыдания.
Но это потому, что мы, наконец, счастливы. Мы были рабами, и обрели свободу. Мы словно птенцы, разбившие скорлупу, все дозволено. Фелиси, что мне мешает сжать тебя в объятиях перед всеми, а ведь раньше я не осмеливался заговорить с тобой из страха, что кто-то заметит. Что мешает схватить стул за ножку и швырнуть в окно? Им хотелось разрушать, они столько бесились, что валились на землю без сил. Другие падали на стулья, руками держась за грудь, раскрыв рот, будто при смерти. Но возобновлялось движение, и они были увлечены им, они целовались, терлись друг о друга, жались друг к другу, и тек с них пот, они кричали: «Пить! Пить!» Прикатили бочку. Они прокатили ее через всю церковь, перевернули исповедальню, поставили на нее бочку, все подошли, приставили ящик. Это особая радость, когда испытываешь сильную жажду и уже не можешь стоять на ногах от усталости, напиться молодого вина. Чокаясь, они встали кругом возле бочки, каждый со стаканом в руке. Привели и старого Крё, который уже порядком набрался, но заскучал без аккордеона. Он сказал: «Вы закончили? Я сыграю еще одну, это будет самая красивая!» Пошли за ним, никто больше не чувствовал усталости. И вот, когда все вернулись к алтарю, где все еще горели, порядком уменьшившись, свечи, толстая девушка с раскрасневшимися щеками, Люси, принялась смеяться и, стоя руки в боки, говорила: «Как все же тоскливо, одно и то же! Я перетанцевала уже со всеми парнями. Все они меня уже целовали! И что, все заново?..» Она смеялась. Это была хорошая девушка, веселая и отзывчивая, правда, любила развлечься. Она шла туда, куда звало ее тело, и делала то, что тело ей говорило делать, и ни о чем не задумывалась. Она пришла в харчевню одной из первых. Одни люди на своем месте, другие нет. Но чем дальше заходишь, тем больше требуешь, и радости, которые уже испробованы, перестают быть радостями, так что теперь она посреди веселья зевала. Все повторяется, что ж поделать? Снова, желая ее, подходили парни, но она их отталкивала: «Нет, только не ты!.. И не ты!..» Со сверкающими глазами, вся красная, растрепанная, она подняла руки, затем медленно опустила, проведя ладонями по телу, под разорванной блузой вздымалась грудь. Крё вновь принялся за дело, снова образовалось кольцо, несколько пар уже кружилось. Вдруг кто-то прокричал:
— А знаешь что, Люси? Раз уж мы тебе не подходим…
Он указал на что-то. То, что он предлагал, казалось таким простым. Не правда ли? Такой необычной девушке как раз подойдет, к тому же это что-то новое, и танцор новый, они закричали: «Ну как, хочешь?» Она протянула руки. Началась страшная толкотня. Речь шла о висевшем на стене распятии. Весь желтый, местами в красных потеках, со склоненной на плечо головой, впалым животом и выступающими ребрами, Он раскрывал на кресте руки, им надо было лишь спустить Его и снять с креста. Они стали дергать Его за руки и за ноги, где были вбиты гвозди, сначала поддались ноги, затем руки. Они поставили фигуру стоймя. Люси подошла. Они спросили: «Подойдет?» Она кивнула. Но в то же самое время, будто стыдясь, загородилась оголенной рукой, как делают, когда любят и испытывают желание, но еще не осмеливаются. Они закричали Крё: «Сыграешь свою лучшую?» Крё ничего не ответил, но звонкие ноты из-под пальцев впервые неслись с такой силой, в таком количестве.
Настал день, но его прихода они не заметили. Вдруг стало светло. Они остановились. И посмотрели все в одну сторону. Смотрели они на Люси, простершуюся на земле всем телом, поверх нее лежало распятие.
Напрасно старалась она подняться, то ли давивший на нее вес был слишком велик, то ли ноги ее больше не держали, но с каждой попыткой встать что-то толкало ее назад, и, широко раскрыв рот, показывая все зубы, она смеялась, уже не переставая.
Им надо было ее высвободить, они сами едва стояли на ногах, однако ее унесли. Свет гнал их прочь. Он проникал отовсюду. В церкви было разбито все, что можно было разбить. По картинам, где изображены сцены крестного пути и святые, ходили ногами. Местами кучи осколков возвышались до колен. Лишь стены еще держались, правда, в восточной стене виднелась большая трещина. И повсюду глазам представали следы празднества: бочка, у которой вышибли дно, валялась пустая, ноги скользили по винным лужам.
Они забрали Люси, они несли ее на плечах вместе с распятием. Их плечи и поднятые руки стали носилками. Мы и небу, если надо, покажем, что мы за люди; мы делаем все, что нам нравится. Они шли по церкви. В конце виднелся дверной проем. Подошли еще двое или трое, каждый говорил: «Дайте поесть! Я очень хочу есть!» Им отвечали: «Идите в харчевню!» И вышли они на улицу со своей двойной ношей, бросая вызов белому дню.
Но когда они появились, ничего в небе не изменилось, казалось, им все дозволено.
Казалось, отныне они могут делать все, что придет в голову. В небе и в самом деле ничего не менялось, ничего не менялось и на земле, где все было мертво.
Великая тишина, ничего кроме тишины. Свет был, словно просеянная зола. Ничего, разве что показался Человек, и Человек спросил:
— Все хорошо?
Человек сказал:
— Вижу, что все хорошо.
И, засмеявшись:
— Надо только продолжить.
И они продолжили. И стенания больше не прекращались.
Склонив колени перед распятием, люди день напролет молились, во всяком случае, те, которые еще могли, и хотя в прошлый раз так и не получили помощи, все же с упорством просили о ней, помощь эта была единственной, на которую они могли рассчитывать. Они только тем и занимались, что молились, день напролет. «Может, — думали
