Сатанинская трилогия - Шарль Фердинанд Рамю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она же — она видела, как медленно они поднимаются, — она удивилась, они ведь были большими. Они суетились, тянули к ней руки, они еле стояли, словно деревья, лишенные корней. Смеясь, они раскрывали рты, зубы были гнилые. У них были красные глаза, под глазами мешки. И вновь они тянули руки к Мари, говоря: «Скорее, Мари! Мы так тебя ждали!..»
Она все же на мгновение заколебалась. Видели, что она остановилась. И другие, проснувшись и сев, тоже повернулись в ее сторону. Тут были все эти люди, она была одна, тем не менее она недолго стояла.
Видели, как она вновь пустилась в путь. Лавр и Жантизон кричали: «Браво!» На ноги поднялись только эти двое, так что они всех опережали. Она свернула к улице, они — за ней. Шаги у них получались больше, чем им бы хотелось; преследуя ее, они несколько раз ее упускали. Тем временем поднимались остальные, и остальные тоже хотели подойти, говоря: «Пустите-ка нас!» Лавр и Жантизон смекнули, что нельзя терять времени. Жантизон решился, Жантизон рванулся вперед. Жантизон повалился на землю.
«Не рассчитал, — думали люди, — ничего удивительного, в таком-то состоянии». Лавр следовал прямо за ним, и все решили: «Этот поймает!» Казалось, он лучше рассчитал прыжок, но неизвестно, что случилось, однако в момент, когда он должен был уже схватить ее, Лавр будто налетел на стену. Лавр упал навзничь.
Остальные замолкли, все на площади стихли. В наставшей тишине стал различим гул из другой части деревни.
Опасались ли за нее или всего лишь жалели, или же им было любопытно? Но от крыши к крыше, от дома к дому, от двери к двери, по воздуху и по земле, будто летя на крыльях и поспешая бегом, прекрасная новость неслась повсюду, они оживали.
Это правда? Такое возможно? Они не просто высовывали наружу головы, но уже выходили на улицы.
На площади начинали терять терпение, особенно женщины: «Идите за Хозяином! — Кричали они. — Она смеется над нами. Идите за ним!..»
Все еще слышались эти возгласы, чаще женские, в сердцах была ревность: «Хозяин! — Вновь принимались они. — Где он?! Она еще пожалеет…»
Едва им хватило времени удивиться, почему он не показывается, — за ним кто-то пошел, — и едва им хватило времени в последний раз взглянуть на харчевню, на ее белые стены, на Крибле в одном из окошек, говорящего: «Я просто смотрю. Я не участвую», едва хватило времени постучать в дверь, как Человек появился.
Человек был здесь.
— Ты еще узнаешь! Ты еще пожалеешь! — кричали Мари женщины. Человек был здесь, он вышел вперед.
Он сделал шаг, другой. Остановился. Затем еще шаг, другой.
Он больше не выглядел таким уверенным. Он улыбался через силу. Он шел, но медленно, не столь прямо, как могло показаться. Его кожа стала обвисать, она обвисала все больше и больше, на шее, на руках, на всем теле. Она свисала, отделялась, словно одежда, которая вот-вот упадет.
И вот он остановился. Мари не останавливалась.
И ей достаточно было перекреститься, перекреститься по-настоящему…
*
Рассказывали, что небо сделалось красным, земля пришла в движение, дома накренились так, что, думали, они упадут.
— А потом — все. Мы прислушивались — ничего. Мы шли к окнам посмотреть…
И вот, что они видели, подойдя к окнам, — сначала они не могли поверить, но — да! все, как и следовало, — светило солнце, а под ним простиралась деревня, будто заново отстроенная, новая.
Солнце — какого давно уже не было, а под ним — восстановленные крыши, наново выкрашенные стены, — прежняя деревня, но будто краше, будто настало воскресенье и все нарядились, потому что пришел праздник, и тогда они поняли, поняли поздно, но слишком поздно никогда не бывает.
— Это она! — Они вставали на нее посмотреть.
Они поднялись на нее посмотреть, поднялись из мертвых, шли по всем улицам.
Некоторые не могли идти, их несли. Кто-то сделал костыли из обломков досок, другие ползли на коленях. Не важно, как. Они шли. И обрушившиеся на них болезни начали постепенно отступать. Равно как и дома, тела обновлялись. Те, что окривели, согнулись в дугу, — выпрямились. Отметины на телах — лишаи, черные язвы, раны — стирались. Они вышли на белый свет, и лица их были чисты. Свет этот вбирали они глазами омытыми.
И все же они удивились, не найдя никого на площади (не найдя даже тел тех, кого они ожидали увидеть): совершенно пустая площадь, абсолютно чистая и убранная. Вероятно, земля, разверзшись, все поглотила. Удивление, что площадь пуста, было велико, но еще большим удивлением было, когда они поняли, что той, которую разыскивают, тоже нет.
Ибо все они устремились к ней. Но напрасно они искали, напрасно спрашивали друг друга: «Где же она?» Никто не видел Мари. Их охватило великое беспокойство, как если б снова остались они без защиты, без покровительства.
К счастью, кто-то воскликнул: «Вот она!», и сразу все было забыто. Все поспешили в ту сторону, где она показалась в глубине маленькой улочки, что вела к ее дому.
Она шла по улице, они расталкивали друг друга, окружали ее, они хотели заговорить с ней, они не могли. Ну хотя бы постоять рядом? Хотя бы видеть ее, дотронуться.
Но что было во всем этом нового? Казалось, беспокойство охватило ее. Она отстраняла их от себя, говоря: «Дайте же мне пройти! Дайте пройти!..»
Она продолжала путь, отстраняя их. Потом решила попытать последнее, что оставалось, не очень-то в это веря: «А вы? Вы не видели моего отца? Вы его не встречали? Я искала его дома… — Она остановилась. — Его там не было».
Они попадали на колени, женщины целовали подол ее юбки.
Увы! Он по-прежнему не осмеливался, он продолжал прятаться. Даже теперь, когда все оживало, все были прощены и прощение носилось в воздухе, он все еще не осмеливался, думая: «Даже если все это заслужили, я этого не заслуживаю».
Надо было дождаться, пока его разыщут и приведут.
Он упал, простершись, лицом к земле.
И Мари:
— Это ты? Отец, отец! Это ведь ты?..
Он не отвечал, было слышно, как он причитает, он прятал лицо в руках. Она обняла его.
С колокольни, на
