Сатанинская трилогия - Шарль Фердинанд Рамю

Савояр таскал в корзине навоз, идя небольшими шагами, он набил трубку контрабандным табаком, это черный табак крупной резки, который тоже пересек озеро, но тайно, Савояр пускал дымок средь ветвей каштана. Вернулся домой. Пообедал. Еще раз услышал, как церковный колокол пробил полдень, а, когда дует ветер с Севера, можно услышать, как бьют полдень звонницы на том берегу. Тех колоколов сегодня не было слышно, их уже очень давно не слышно, северный ветер не дует уже много недель кряду, и никакого другого ветра тоже нет. Что же такое? Савояр не спрашивает себя об этом. Перетаскав навоз, савояр отправился обедать, он ест на кухне, дверь так и осталась открытой. Он сидит перед большой глубокой тарелкой желтого цвета, из которой хлебает жестяной ложкой, лишь слегка подымая ее, нагибаясь к ней сам. Он хорошо расположился, ему удобно, он чувствует себя основательно за прочным столом. Все так, как если б могло продолжаться всегда, все эти вещи его не занимают, это вещи привычные, всегда одни и те же, и он их не видит, он на них никогда и не смотрел; в дверном проеме — двойная голубизна, раньше меж двумя оттенками была разница, теперь ее нет. Мерцанием и неподвижностью воды стали походить на небо, не видно никакой разницы. Савояр об этом не думает, видит лишь, что оно тут и всегда было тут. Он нагибается к тарелке, поднимает ложку, он широко расставил локти, у него квадратные плечи, на голове шляпа; маленький пес, привязанный во дворе к большой цепи, принялся лаять — кто-то прошел мимо, он же пойдет немного посидит на улице, прислонившись к стенке; хрюкают свиньи, пора их кормить. Он снова набил трубку. Можно заметить, что лодка, которая виделась в дверном проеме в самом низу, слегка сместилась, нет никакого ветра, но на глубине есть течение.

Те, что в лодке, поев, растягиваются на палубе, тоже укрывшись от солнца, в тени парусов, тени обманчивой, тени ускользающей, тени неверной, тени ненастоящей, тени, что смеется над вами и лжет…

О, Савойя! Еще раз, скорее пройти по тебе, прийти к тем, что там, и к тем, что выше, и к тем, что на берегу слева, где причал, а за его стеной виднеются мачты, словно небольшой лес, что высох, растерял все листья и ветви и кажет теперь всевозможные цвета, стволы выкрашены, и вот белый, зеленый, красный, и, лишь пройдя повыше, можно обнаружить суда, стоящие столь тесно друг к другу, что палубы будто образуют одну, помост, на котором можно танцевать.

Дойти и туда, где взрывают высокие скалы, каждый день продвигаясь все глубже, закладывая в дыры шеддит, крепя фитили и прячась в укрытие; на дорогах стоят постовые, преграждающие путь машинам, говорящие путникам: «Остановитесь!», издалека подавая знаки, мешая булочнику на велосипеде.

Взрыв, глыбы устремляются вниз, словно стадо овец.

Шум медленно доходил и до нас, на другом берегу, замирая над озером, порой забывая двинуться дальше, останавливаясь на пути, отказываясь звучать, в другие же разы, когда он достигал до нас, это происходило много позже, и он вяло истаивал в воздухе, будто лопался большой пузырь, поднявшийся из глубин на поверхность пруда…

6

Жюль Гавийе, маклер, работал в бюро до семи часов, потом отправился ужинать.

Этим вечером он оказался один; приятель, с которым они обычно вместе садились за стол, был в отпуске.

Он глянул на газету, как и многие другие, пожал плечами.

— Сегодня у нас телячья голова, месье Гавийе, — сказала официантка.

— Прекрасно.

Аппетита у него не было. Ни у кого в эту пору не было аппетита. Гавийе, засунув кончик салфетки за отложной воротник, ел рассеянно, погрузившись в мысли о работе.

За окном виднелись все те же крыши, прохожие, трамваи, высокая башня собора, мост с каменными арками и тот же самый участок неба. И Гавийе, пока жевал, продолжал громоздить в голове цифры; глаза, казалось, на что-то пристально смотрят, но это лишь работала его вычислительная машина — обычный человек, такой же, как все, умножающий, складывающий, вычитающий…

Принесли суп…

Под столбиком цифр проводят черту, для этого берут линейку.

Все заботы, все наши заботы об этом. Пока он смотрел, ничего не видя, он проводил черту в небе над мостом, прохожими, крышами, над соборной башней…

Около 2 200, если все будет гладко.

2 200, 2 300… «Завтра увидим, на сегодня с меня довольно…»

В графине оставалось немного вина, он вылил его в стакан и залпом выпил. Увидел, что сидит один перед мраморным столиком, за окном наступали сумерки, словно кто-то задергивал занавес. Он заплатил, раскурил сигару. Попыхивал, складывал трубочкой губы и выдыхал сизый дым. Чем же заняться вечером, что придумать, чтоб дотянуть до завтра? Ответ не заставил ждать: кино, матовая стеклянная вывеска которого только что загорелась. Надо было пересечь площадь, а потом спуститься по улице. Несмотря на поздний час, кричали торговцы газетами, люди на тротуарах сходились группками. Гавийе купил билет второй категории. Начали с «Пате-журналь»[9]. Демонстрировались кадры дефиле в костюмах жителей Бретани, присутствовал один из министров. Гавийе сидел в зале. Никто, человек из бюро. Начало человека, всего лишь голова, чтобы ставить одни числа перед и под другими. Показывали Нью-Йорк с высоты лесов строящегося небоскреба, затем самого оператора, с дребезжащим устройством в руках лежащего на животе на металлической балке. О, моря, реки, берега, безграничные перспективы! Похожие на насекомых машины, фигурки людей. Широкое пространство, толпы снующих в разные стороны, забегаловки, каналы, авеню. Поезда похожи на гусениц, большие военные корабли — на тыквы… Мелькнул целый мир, затем все погасло. Освещение переменилось. Было видно, что зал почти пуст. Но вот, замолчав на мгновение, мир снова заговорил, великий мир, великий прекрасный мир появился вновь, он хотел, чтобы его любили. Самолюбивый, спесивый, гордящийся собственной мощью, говорящий: «Ты ничего обо мне не знаешь!» Он красив, он ласков, он суров, горек, жесток, велик, он уродлив. Он пустыня, он полон людей, безлюден, населен, он ничего не производит, он производит все. Города, пустоши. Этот мир говорит: «Это я!», и еще: «Это я, узнай же меня!» «Посмотри на меня!» Он выходит на первый план, мы же отходим назад… Показывали льды Северного полюса, расщелины, полные черной воды, по которой шел корабль с вооруженными карабинами людьми на борту: медведь, когда попадает пуля, встает на задние лапы, скрещивает передние на груди, словно дама с муфтой, вертится, вертится…

В зале зажегся свет. Гавийе промокнул лоб.