Сатанинская трилогия - Шарль Фердинанд Рамю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уже столько времени не было звона, теперь же колокола зазвонили сами, прежде всех самый большой, затем остальные поменьше, и звон их устремлялся ввысь.
Она помогла ему подняться и сказала:
— Пойдем, отец, она уже заждалась.
Он согласился, осмелился. Вовсю звонили колокола, будто показывая им дорогу.
Сначала шел колокольный звон, за ним следовали Мари с отцом, затем вся деревня.
Вся деревня шла, составив процессию, но не такую, как прежде, все были спокойны и радостны, несмотря на беды и горести. Их было не так уж много, гораздо меньше, чем в прошлый раз, но страдания их были позабыты. Словно они и правда были мертвы, а теперь воскресли. Во главе был председатель, затем Комюнье, старый Жан-Пьер со своими молитвами. Они видели, как вновь зацветают луга, утесы сверкают, будто хоругви. Некоторые вытягивали руки, складывая их крестом. Все шли утешившись, вплоть до Жозефа Амфиона, когда он поднял взгляд, ему показалось, он различает на небесах ту, что утратил.
Это случилось, когда они подошли к лесу. Лес поднимался перед ними, раскрыв выкрашенные светлыми оттенками сени. Тогда он, подняв взор, увидел ее. Она была вверху, за деревьями. В вышней синеве, словно ее часть.
*
Ни на что больше не обращая внимания, они были настолько поглощены радостью, что, проходя мимо церкви, даже не заметили бедного Лота, — единственного, кто уцелел, ибо у него не было ни единого злого умысла, — он сидел, забившись в угол, обхватив руками голову.
И только когда наступила осень и Бонвен однажды отправился на охоту, он отыскал в глубине лощины кюре. Тот повесился на ветке лиственницы. У него не было ни глаз, ни носа, ни рта — никаких привычных человеческих очертаний, — к нему слетались во́роны, а они свое дело знают.
Смерть повсюду
1
Тогда прозвучали слова небывалые. С материка на другой поверх океана было отправлено важнейшее сообщение.
Вопросы и ответы о невероятном известии летали над водами ночь напролет.
Тем не менее никто ничего не услышал.
Громкие слова прошли незамеченными, ничего не встревожив в пространстве над гружеными торговыми кораблями и белыми трансатлантическими лайнерами, в небесах, на которые если кто и смотрел, то лишь потому, что звезды блестели ярче обычного. И прошли они над волнующимися просторами в тишайшей тиши.
Однажды ночью раздались эти слова, за ними последовали вопросы, на вопросы был получен ответ. Все настолько изменится, что люди сами себя не узнают. Но пока все по-прежнему. Все остается спокойным, невероятно спокойным на водах с поднимающейся зарей, на белом прекрасном фоне которой из трубы невидимого взорам корабля вьется дым.
Из-за неведомых изменений гравитационного поля Земля на всей скорости устремилась к Солнцу и вскоре расплавится. Вот что гласило известие.
Всякая жизнь прекратится. Жар будет расти. Вытерпеть его не сможет ничто живое. Жар будет расти, и все живое умрет. И тем не менее пока ничего не видно.
Пока ничего не слышно. Сообщение более не звучит. То, что должно было быть сказано, сказано. Тишина.
Настало утро на море, где корабль, стремясь к горизонту, идет через бесконечные покрытые зыбью холмы, которые преодолевает один за другим, словно муравей борозды.
2
До сего дня кроме невероятной засухи знаков не было. Близился конец июля, сушь стояла три месяца. В июне прошло несколько ливней с грозой, в этом месяце по вечерам иногда еще капало ни с того, ни с сего на мостовую, но и только. Сена собрали много, жатва была обильной. Только потом земля принялась трескаться, а трава желтеть и редеть.
Люди все подмечали, но до конца июля других знаков не было. Только невероятная жара и сушь, термометр показывал 30°, потом 32°, 34°. Люди, конечно, страдали, но было терпимо, небо над нами простиралось неописуемое, к тому же живем мы на берегу озера. Отсюда все видно, вернее сказать, не видно ничего, один лишь бездонный свод, который никогда еще не был столь богато расписан, будто явились художники и дважды, а то и трижды прошлись по нему кистью, но ведь хороший маляр никогда не доволен, всякий раз повторяя: «Нужно еще!»
Мы жили, глядя на невероятную красоту неба. Засохли большие мальвы, высившиеся над пожелтевшей петрушкой и китайской гвоздикой, которая не смогла даже раскрыться: все заполняло небо. Люди говорили: «Да, жарко, зато как красиво!» Еще говорили: «Но ведь и сена много, да и зерно уродилось!» Говорили: «Овощей мало, но и без них обойдемся… Зато вино будет хорошим!» Если пойдет так, как они твердят, виноградари из Лаво[7] будут нынешним урожаем довольны, хотя они там наверху и мерзли, судя по слухам. Если пойдет так дальше и то, что уцелело, вызреет, вино получится высшего сорта, как они обещают, прося лишь о нескольких ливнях в конце августа, дабы ягоды налились. И, цокая языком, добавляют: «Вина будет мало, зато высшего сорта!.. Только бы удержать цены…» И снова все смотрели на небо.
Оно ведь такое ясное, сияющее, ровное, гладкое. Видите? Видите, какой глубокий цвет? Над красной крышей сарая и раскидистой бузиной, над остролистом, над спускающимся к озеру склоном, — повсюду над горами и над водой. Надо мной и над вами. Над всеми нами. И будет таким еще долго. О, еще так долго! Все думали: «Это никогда не кончится!..» Нужно набраться терпения и радоваться. Усталость пройдет. Мы ведь не голодаем, немного похудели, то правда, но осенью наберем вес.
Все хорошо. Даже садовник заявляет: «Все хорошо». Гинье — садовник — соглашается с остальными, невзирая на постоянную досаду из-за поливов: еще утром он поставил разбрызгиватель среди грядок с латуком, но земля, высохшая в глубину на полметра, такая жаркая, что вся вода испаряется. Так он и говорит, сдвигая камышовую шляпу, сплевывая и доставая из кармана глиняную трубку, набивая ее и оглядывая огород.
В землю врыты цветочные горшки — ловушки для медведок.
Неподалеку западня для воробьев, Гинье кладет их в карман для кошки.
Мы побеседовали утром: никаких знаков, все так красиво!
Только вот засуха все сильнее. Гинье отвернул кран с водою из Бре[8]: давление в трубах почти исчезло. Вместо брызжущей во все стороны напористой струи — лишь немного белесой пыли.
Каждый день напор становился слабее, теперь вовсе исчез.
— Что ж… — Сказал Гинье, раскурив трубку, которую перед этим
