Сатанинская трилогия - Шарль Фердинанд Рамю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мексика. Юг Соединенных Штатов, граница с Мексикой. Герилья. Деревянные домишки, деревни. Бронированные локомотивы. Подозрительные кабаре, в которых вертится танцовщица, но вот дверь выбивают плечом. Боксерские схватки…
И любовь.
Вот этот вот, высокий, гладкий и светлоглазый, увозит жену пастора-миссионера. Он посадил ее на седло перед собой. Картинка меняется.
Он посадил ее перед собой, она в простеньком корсаже со стоячим воротником. Они несутся по скалистой пустыне. Картинка меняется.
Ущелье, они идут по крутой тропинке у самой пропасти. Картинка меняется.
Он положил ее на кровать, смотрит на нее… О, мир, мир, куда заведешь ты нас? Сколь глубоко проникают дары твои в человеческие сердца, что испытывают любовь, желание, гнев, все виды ненависти, все виды любви и ненависти? Есть любовь, требующая своего и любовь жертвенная. Есть любовь противоречивая. Есть противоречия, вызывающие любовь…
По-прежнему все мелькало, по-прежнему Гавийе видел все это и не знал что делать. Из глубины неведомого шел голос, кричавший ему о человеческой безграничности, о красотах мира, голос взывал к тому, кто никогда ничего не знал…
Он вышел, на улице кричали, что с вечерним поездом пришел свежий номер парижской газеты, он купил экземпляр, развернул в свете фонаря.
С одной стороны листа толстыми буквами было напечатано несколько сообщений. Он пожал плечами, скомкав листок, отшвырнул его. Снова пустился в путь. Впереди шел сначала его белый жилет, видневшийся из-под темного пиджака, который сам был неразличим, и меж деревьев плохо освещенной аллеи виден был только жилет. На площадях висели светящиеся электрические шары, вокруг вились облачка мошек и пядениц. В кадках стояли пальмы. Меж вилл показалось озеро, луна отражалась в нем, словно пролился кувшин молока. Он достал из кармана ключ, поднялся на четвертый этаж. По давней привычке аккуратиста он шел на цыпочках. Комната располагалась в конце коридора, он снимал ее вместе с мебелью у одной старой девы. Зажег свет. Увидел кровать, царящие в комнате чистоту и порядок, — все это наводило тоску, было заурядно, мелко, словно не существовало, — похожие друг на друга вечера, когда он засыпал, рассветы, когда просыпался, одни и те же движения. Как всегда, он повесил пиджак на спинку стула, как всегда, сложил брюки, завел часы, выключил свет.
Он выключил свет, вокруг него наступила ночь.
И вот засиял иной свет.
Словно раскрылась стоявшая запертой дверь, и вот уже чувствуется свежий воздух, виднеется солнечный свет, слышится жужжание майских жуков.
И вот внутрь проникает уже целый мир, и так хорошо, а потом…
Он говорит себе: «А вдруг это правда?!»
Это случилось именно теперь. Он вспомнил о новостях, что прочел в журнале. И внезапно почувствовал саму жизнь, но в то же время рядом оказалась и смерть, которой он еще не знал, поскольку не знал и жизни.
Одна без другой не приходит. Приходит одна, приходит и вторая. Та еще не пришла, поэтому нет и этой.
Он сел на кровати.
В воображении вокруг простирались невероятные просторы, они только что зародились и в то же самое время были разрушены…
Он никогда об этом не думал, он до сих пор так и не понял, что у нас есть все и нет ничего. У нас ничего нет, потому что у нас есть все.
Напрасно он пытается об этом не думать, откинувшись назад и положив голову на руку, как готовящийся ко сну ребенок.
Он не мог спать. Он сел, снова лег.
Опять поднялся, включил свет, потушил, сел, обхватил руками голову…
Вдруг удивился: в просветах меж пальцами уже видна заря, на улице вовсю поют птицы.
7
Сегодня я снова буду сидеть за столом. Так долго, сколько смогу. Стол из ореха, неполированный, без ящиков, небольшой; он из сырого дерева, ножки плотно сколочены, в ширину почти такой же, что в длину, почти квадратный; я буду сидеть за ним, прижавшись к столешнице, будто к самой жизни, и смотреть.
Смотреть, что происходит, и писать лишь о том, что происходит на самом деле. О том, что видно в распахнутое окно меж железных прутьев, комната на первом этаже; виден лишь край луга, справа увитая плющом стена; подальше — бузина, колыхавшаяся, будто маленькое море, когда дул ветер; сарай с черепичной крышей; слева три больших тополя.
В этот самый момент передо мной все то же: все тот же уголок сада.
Когда медный чайник на спиртовке принимается петь, говоришь лишь о том, что творится на самом деле. Фарфоровый фильтр готов, кофейные зерна смолоты, из металлической коробочки взята еще горсть, зерна высыпаны в мельницу, зажатую меж коленок, крутится ручка. И вот слышится шум падающих капель, — отчетливо, вокруг полная тишина, — словно бьют настенные часики.
Сидеть за столом, не двигаясь, писать лишь то, что видишь.
Этим утром, как всегда, видишь озеро, которое, правда, почти полностью спрятано за окаемкой плоского яруса, на котором стоит дом, горы тоже почти скрыты деревьями. Писать лишь то, что видишь. Видишь лишь то, что все это очень красиво, все совершенно спокойно. Вначале слышались только звуки падающих капель, затем раздался птичий крик, птица умолкла, звучит голос соседки, вышедшей на балкон.
Вновь окунаю перо в чернильницу. Я буду жить еще какое-то время. Я смотрю, сколько хватает сил. Вещи, я смотрю на вас, я вижу вас. Две, три, четыре, я пытаюсь вас сосчитать. Когда счет закончится? Сколько вас? Кто вы такие? Зачем вы? Снова пробило восемь, Бессон — извозчик — беспрестанно бранясь и болтая, запрягает лошадь возле сарая, гремит о мостовую ведром. Как и каждое утро, слышен его громкий голос, шарканье сандалий. Громкий голос, шарканье сандалий на деревянной подошве, и время, проходит время… Голова Бессона показывается за малинником. На голове соломенная шляпа, лицо в профиль. Бессон спускается по трем ступенькам, трижды встряхивая головой, вот он анфас. Подошел ближе. Перед ним лошадь. Он уже на сиденье. Меж
