Сатанинская трилогия - Шарль Фердинанд Рамю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В вечерней тиши бесшумно прилетели мотыльки с мельчайшей серой пылью на крылышках. Стали биться о разрисованный бумажный абажур, падали на скатерть. Чувствовалось, что творится что-то невероятное. Чувствовался запах жарких стен, запах кремня, который оставлял на губах свой вкус. Слышалось, как потрескивает в саду: земля ссыхалась, словно во множестве средоточий, как мускулы, каждый из которых скрепляется с остальной плотью в строго определенном месте. Внезапно под тяжестью черепицы начинали играть балки. Она мне солгала, она мне лжет, лжет всем своим существом, не зная об этом, и лишь потому, что существует, лишь потому, что она есть.
Внезапно все радостное и приносящее счастье, все нежное, опрятное, гладкое, все расцвеченное невероятными оттенками, составленное из искусных линии и разнообразных форм, — все оказалось на краткий миг здесь, как расстеленная на столе скатерть, как поставленные в вазу цветы, как надетая по случаю праздника одежда, которую все-таки однажды придется снять.
Она солгала мне, я сам себе лгал, все вокруг лгало. Любовь лжет. О, моя дорогая возлюбленная! Нас разделяют расстояния, разделяют пространство и время, и пространства эти все больше, время это все больше. Он видит, как она удаляется: так удаляется лодка, становящаяся все меньше и меньше, очертания ее стираются, она все менее различима, превращается в темную точку, и потом — в ничто…
Но внезапно, опомнившись: «О, нет! Это невозможно!.. Ты не лжешь, ты не можешь лгать, любовь не может лгать, прости меня!»
Он позвал ее. Он зовет ее, говорит: «Дай руку. Я не знаю, что случилось. Может, мы просто недостаточно друг друга любили. Любовь может все. Не будем ей мешать. Пусть мир живет своей жизнью, малышка, пусть. Ты здесь, все хорошо…»
Вновь послышалось, как потрескивает в саду земля. Он прижал ее к себе, он вновь устремился к ней.
Он больше ничего не видел, весь мир исчез. Внешний мир исчез, но у меня есть свой, и он больше, прекраснее. Мир, где я не один, мир, где мы не разделены надвое. Прикоснувшись к ней, он повлек ее за собой, он так сильно ее прижал, словно для того, чтобы она могла войти в него, преодолев границу тела…
И снова все развалилось. Словно орех, упавший на землю, раскалывается на части. Единение, где ты? Нас двое. Он говорит: «Я не люблю тебя!» Говорит: «Ты ничто!» Он кричит. Кричит: «Ты мой враг!» Не говорит ничего, не слышно ни единого звука, он не двигается, она неподвижна. «Уходи!» — он не говорит, — он кричит. Слышит ли она? Нарочно ли она делает вид, что не слышит? Он видит место, что она занимает в пространстве, — она лишь помеха, лишь вещь, о которую все время задевают, вот почему к ней все время обращаешься, тогда как нужно просто ее отодвинуть, она — ложь, она — дурная дорожка, но где-то есть и правильная дорога, — она помешала ему разглядеть это, она занимает столько места, она все собой загораживает, она всегда впереди, все время перед глазами, застилая взор, мешая увидеть, увидеть самого себя…
И вдруг он спохватывается, снова ища ее руками, притягивая ее к себе, она не сопротивляется, понемногу поддаваясь, словно откос, осыпающийся по краям, — укрыться в ней, стать маленьким, примириться, уйти с головой в эту жаркую впадину и ничего больше не говорить, — я больше не двигаюсь, дай мне руку, вот так, так мне хорошо… Теперь может прийти, смерть, сейчас хорошо, сейчас приятно.
Так бывает, когда нас обволакивает тело женщины, словно ткань, вата, пух, словно теплое гнездо, в котором сидят птенчики.
13
Все это время — все время, что я могу, — я слушаю. Но я ничего больше не слышу.
Раньше, ближе к полуночи, гудел паровоз. Слышался рожок служащего. Среди полнящейся жизнью ночи слышался шум вагонов, ударяющихся друг о друга по мере остановки. Около полуночи, половины первого паровоз утолял жажду. Он свистел, пыхал, кашлял. Я слушаю.
Ничего не слышно, куда бы я ни повернулся, отыскивая потайные воздушные области, словно занявшись уборкой.
Стрелочники на постах в высоких кирпичных будках, где рядами выстроились рычаги с черными надписями на эмалированных пластинах, тоже чего-то ждут, но ничего нет.
Семьсот семьдесят пятый не пришел; тридцать третий, который должен идти следом, не пришел.
Теперь должен был поступить сигнал от скорого из Симплона, но пока ничего не получали…
Я слишком любил мир. Я сознаю, что слишком его любил. Теперь он исчезнет. Я слишком к нему привязался, как я теперь понимаю, а теперь он от меня отделяется. Я любил его целиком, несмотря на то, какой он. Я любил его, несмотря на его несовершенства, понимая, что только благодаря им совершенство и существует, и он хороший, потому что скверный.
И так появились для меня все вещи, все люди. Я не мог выбирать ни среди тех. ни среди этих. Тем не менее, я хороша знал и этих, и тех, видя всех такими, какие они есть, маленькими, уродливыми, злыми, — даже не уродливыми, не злыми, — заурядными, увечными, лишь наполовину родившимися, бесформенными, невыраженными. И в начале я пытался их отдалить от себя, но они все шли и шли, их было столько!..
На деревянной полке возле двери, придавленные килограммовым куском латуни, лежат листки разного цвета: расписания, графики, инструкции. Они прочитали их, они прочтут их снова, а потом — ничего.
Перед ними набухшие выступы железной дороги, словно напрягшиеся мышцы с виднеющимися волокнами. Они посверкивают от сигнальных огней. Эти рельсы долго служили, они сделаны так, чтобы служить еще, они готовы, они ждут, но ничего не происходит…
Я слишком любил мир. Когда я пытался представить что-то помимо него, я представлял все равно его. Когда я пытался проникнуть за его пределы, я находил там его. Я старался закрыть глаза, чтобы увидеть небо, и видел землю, и небо было небом только тогда, когда становилось землей. Когда все начали страдать, сетовать, недоумевать. Под деревьями, которые были нашими деревьями, во времена, когда деревья и посадки — те самые, наши — принимались расти и
