Сатанинская трилогия - Шарль Фердинанд Рамю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Приветствую!
Вновь приветствуя эти стены, я приветствую людской труд, приветствую по мере того, как плоды его открываются моему взору, и вижу, как люди обтесывали огромный берег, приспосабливая его для себя, имея о том свое представление, воплощая его веками, из поколения в поколение, не останавливаясь…
Я снимаю шляпу:
— Приветствую! Приветствую вас, месье из Лаво! Приветствую, люди сегодняшние, я обращаюсь и к ныне живущим, не только к тем, что были до вас, недостаточно было построить, следовало беречь, поддерживать, сохранять; недостаточно было сделать, следовало переделывать и доделывать; оно скользило вниз, обрушивалось, и вы стали каменщиками, вы не были лишь виноградарями, вы превратились в каменщиков, вы поднимали землю, вы поднимали ее каждой весной в заплечных корзинах, снизу вверх; вы были землекопами, инженерами, торговцами, архитекторами, чернорабочими, кем угодно, как вы умеете, и благодаря вам все держалось, все устояло!
Но сегодня они не показываются. Никого больше не видно. Напрасно приветствовать их, напрасно звать, они не ответят.
Их здесь уже нет, или они здесь, просто никого не видно. Слишком яркий, слепящий день, невероятная жара вызывают уныние, они не выходят из дома или же лежат один за другим, вытянувшись, в отбрасываемой стеной тени, столь малой, будто это узенькая черта, проведенная чернилами в конце записки.
Приветствие без ответа, но это неважно, я снял шляпу:
— Приветствую вас, тех, что там, впереди! И приветствую тех, что там, наверху! Несмотря ни на что! Что бы ни стряслось!
15
На дороге была бригада, занимавшаяся обустройством каналов.
Ручей, который в обычное время болтал под мостом без умолку, уже много дней кряду не произносил ни единого звука.
Мужчина из бригады подошел к ограде, затем, свесившись, глянул вниз: внизу виднелись лишь камни. Он вернулся с пустой бутылью.
Это было на седьмой или восьмой день, в то утро они вышли на работу в последний раз. Они подошли к большому контейнеру, запертому на висячий замок, ключ от которого был у бригадира; они уже поснимали куртки, многие сбросили даже рубашки, оставшись в одних штанах, подпоясанных узкими ремнями из темной кожи.
Они понемногу прокладывали канаву.
Шедший первым отмечал с двух сторон мотыгой границы на берегу; следовавший за ним дробил асфальт, и лишь третий глубже вспахивал землю. Соблюдался определенный порядок. Они шли на равном расстоянии друг от друга. Все вокруг было белым, очень странно белым. Небо в тот ранний час виделось словно сквозь плотную белую вуаль. Они же все были разного цвета, разного возраста, толстый стоял возле худого, молодой возле старого, были низкого роста и очень высокие. Были заметны внешние различия, которые происходят от различий внутренних, они-то и разделяют нас. Они продвигались по мере сил, шли все утро, затем принялись за обед, каждый принеся с собой еду в сумке или корзинке. Они расселись возле ручья, потерявшего голос, не певшего более ни единой песни, не рассказывавшего ни единой истории, и среди них тоже повисло молчание.
Они еще двигали челюстями, но руки зажали без движения между колен. Усталость давит на то, что крутится у вас в голове, словно пресс-папье на бумаги. Поесть. Попить. Сидя поодиночке. Время от времени, просигналив и сбавив ход, мимо проезжал автомобиль или шарабан, едва подымалась пыль, словно ил в глубине пруда, и почти сразу опадала на поросшие травой обочины, такие же белые, как и дорога, еле с ней различимые. В час бригадир просвистел в свисток. Растянувшиеся на земле садились; сидевшие потягивались и зевали. Обеими руками терли глаза. Потом, говоря «Пошли!», вставали. Волоча ноги, шли по местам, подобрав разбросанные по насыпи инструменты. Они едва различали друг друга из-за яркого белого света, который не помогал, а, наоборот, мешал видеть. Сами они на этом свету казались черными. Раздавались одинокие удары мотыгой, следовало подождать, прежде чем заступит второй, пока послышится заступ, бьющий в толщу щебня.
И вот пришел кто-то еще. Никто не видел, как он спускается по дороге. Его не сразу заметили, даже когда он остановился. И, когда заговорил, не сразу услышали.
— Эй!
Он поднял руку.
— Эй, там, слышите?
И вот один из бригады распрямляется. Тот, кто пришел, снова:
— Бросайте ваши инструменты!.. Говорят вам, всему конец!..
Они оперлись о рукоятки мотыг и кирок. Вдруг вам приходит идея, вначале ее нужно увязать с мыслями, что у вас уже были, происходит это неловко, словно толстыми пальцами пытаешься ухватить тонкую нить. Надо сделать узелок, завязать первый узелок, но вот уже получается. И тот, что пришел, как раз и говорит:
— Вначале надо пойти выпить!
Он поднимает руку и машет тем, которые, должно быть, еще ничего не поняли, чтобы подходили. Они все повернули головы в его сторону. И все вместе, ничего не говоря, подумали: «Да мы охотно, но кто заплатит?» И человек, словно услышав их:
— Никто ни за что больше не платит! Вся выпивка задарма. Это ничего больше не стоит…
Они задвигались. Среди белого дня, в тумане, в дымке, в пресном пару, похожем на тот, что поднимается в воздух, когда моют посуду, они вытянули шеи, зашевелили плечами. Они пошли один за другим, миновав каменный мост с аркой, меж клонящихся, увядающих ясеней, серой ольхи, зарослей желтеющей таволги все было сухо, и каждый будто кусками обрушивал вокруг себя массы тяжелого воздуха, словно комья земли. В нескольких шагах, вверху насыпи, за обрезанными каштанами скрывалось кафе. Внезапно все увидели висящую в дверном проеме занавеску. Она нисколько им не мешала, они ее приподняли. То, что мешало, было не снаружи, а внутри нас. И оно исчезало. Мы не осмеливались, не знали, куда направиться. Не занавеска мешала нам войти, — это всего лишь кусок хлопковой ткани, ничего не весящий, если взять его в руку, отводя в сторону, — и не рука, отодвигавшая занавеску, — а то, что
