Земля, которой нет - Сергеевич Клеванский

Тогда, не долго думаю, я рухнул в упор лежа и стал отжиматься. Первые пятьдесят прошли в лет, потом руки забились и я с гулким выдохом полетел на землю. Больно ударившись грудью и нижней челюстью, я так и остался лежать, медленно чувствуя, как из ладони, где сорвалась корочка сукровицы, течет кровь.

Мерно вырывались хрипы из содранной гортани, тяжело мигали невидящие ни зги глаза. Две минуты отдыха и снова. Вдох и тело направляется к полу, выдох и с усилием руки выпрямляются, снова вдох и снова вниз. Раз за разом, без мыслей, без чувств, просто механические движение. Потом вновь падение, вновь словно мертвый дышишь через раз. А потом все по новой. Так, до тех пор, пока окружающая тьма не сменяется другой. Та, другая, пришла внезапно и так же внезапно ушла, унося с собой сознание.

Ночью я проснулся от того, что меня грызли. Да-да, как бы это глупо не звучало, но я мигом вскочил и рукой нашарил грызуну. Лишь по одному кожаному хвостику я мигом различил крысу. Но стоило мне свернуть шею одной, как тут же нашлась и вторая и третья. На этом мои мучения закончились, а на пострадавшую ногу пришлось, как бы это мерзко не звучало, но помочиться.

Держа за хвосты дохлых тварей, я стал тщательно обследовать стены. Но сколько бы не ползал, шарясь в темноте, а так и не обнаружил в монолитном камне хоть каких-нибудь отверстий. Мигом меня поразила догадка — их сюда запустили нарочно. А потом пришло и понимание простого факта. То, что я сейчас держал в руках, вовсе не было изощренной пыткой, которая не позволит сомкнуть глаза ни на миг, это была моя пища. И не только пища, но еще и «вода».

В сердцах и с отвращением я вскинул голову к потолку.

— Что?! — крикнул я во всю мощь луженой глотки, натренированной выкриками в строю и на марше. — Думаете не сожру?!

Дальнейшие события я описывать не стану, но скажу лишь то, что никогда не думал, что наука Добряка о его канализационном путешествие сможет мне когда-нибудь помочь. Старик как знал и в деталях объяснил и даже показал, что надо делать с этими тварями, чтобы не подохнуть с голоду.

После очередной серии отжиманий, когда я молил Морфея поскорей прийти за моим сознанием, в дальнем углу валялись три обглоданных скелета и несколько хвостов с розовой требухой.

В какой-то момент я решил делить местное время на «ночь» и «день». Причем деление было весьма простым и незамысловатым. Ночь — то время когда я в отключке. День — когда пытаюсь отрубиться, изничтожая себя физическими упражнениями. Пресс на камне не подавишь, поэтому я приседал, прыгал и отжимался самыми разнообразными способами. Обычно меня хватало на несколько часов, после чего я с наслаждением погружался в заботливую тьму.

Ночью же история тоже не отличалась особыми сюжетными поворотами. Все те же три крысы, которые грызли всю ту же левую ногу. Их путь заканчивался в дальнем углу, в виде хвостов и скелетов. Вскоре оттуда уже стало неприятно пахнуть. Не только вонью тел, но и того, что манерно называют «отходами человеческого питания». Так что пришлось мне переместиться из центра, в дальни угол, где запах почти не ощущался.

Так потекла неосязаемая река времени. Когда ты в полной тьме, без звуков, без чувств, без всего того, к чему так привык человек, сложно определиться со временем. Оно словно испаряется, исчезает за ненадобностью. Остается лишь момент, момент в который ты можешь делать все, что угодно, потому что этот момент причудливым образом растягивается до бесконечности.

Поняв это, я стал вести отсчет ударов сердца. Но каждый раз, каждый демонов раз, сбивался не дойдя и до пятой сотни. Тогда, сидя в своем углу, я начал осознавать, что такое отчаяние. Это было такое вязкое, засасывающее чувство, абсолютной, но в то же время безмятежной безысходности. В этот момент я явственно ощущал, что бы я не делал, это все рано приведет к одному и тому же исходу. Чтобы не делал, как бы не старался, но так или иначе, стоить наступить «ночи» и придут три крысы. И когда я понял это, то попросту заснул, впервые, за то время, что провел наедине с самим собой.

Проходило время. Не знаю сколько это на самом деле, но минуло вот уже шесть «ночей». Может я провел здесь три, может четыре, а может и все десять дней. Я не знал. Я был лишь наедине с собственными мыслями. Порой они мучили меня, душили как заправский маньяк, а иногда помогали, кидая спасательный круг, за который я смело хватался, погружаясь в безумный омут собственных идей.

Порой я мог потратить почти весь «день», размышляя лишь над одним вопросом — как лучше убить себя. Я уже больше не занимался физическими упражнениями, больше не «питался», отправляя убитых, но нетронутых крыс в недолгий полет. И лишь одна мысль занимала меня — как лучше покончить с этим. Так или иначе, я приходил лишь к одному ответу — остановить собственное сердце. Любой другой вариант приводил к закономерному итогу — надзиратели, подкидывающие грызунов, заметят мои попытки и остановят.

Как бы это глупо не звучало, но впервые за долгое время я стал пленником, но не людей, а самого себя. Собственного разума и безмерно слабого тела. Тела, не способного пройти сквозь камень, или разнести этот дурацкий камень в мелкую щебь. Наверно вы скажете, что я должен быть пытаться и просто колотить по стене кулаком. Но, увы, я уже пытался и в итоге разбил костяшки в такое месиво, что уже не помню когда в последний раз шевелил рукой и пальцами.

И тогда я начал постигать науку контроля над собственным сердцем. Я умел его ускорять, но ускорять не значить замедлить. Ведь это было вопреки самому главному инстинкту — инстинкту выживания. Но знание того, что это возможно, придавало мне каких-то извращенных, нетерпимых сил. Сил, чтобы лишить самого себя жизни. Впрочем, это, как я понял позже, не было моей идеей фикс, это лишь угрюмое наваждение, навеянное абсолютной тьмой, когда уже не можешь сказать открыты твои глаза или нет.

Сегодня, если так можно выразиться, я понял, что меня быстрее прикончат не безуспешные попытки остановить собственное сердце, а бессилие. Губы пересохли на столько, что просто открыть рот было демонической пыткой. Руки не слышались, не желая сдвигаться ни на миллиметр, а дышал я лишь чудом всех светлых богов.

Уверяю вас, посмотри на меня со стороны, и было бы видно лишь тело, сидевшее в углу. Руки его лежали бы на вытянутых ногах, голова безвольным мешком свалившаяся на грудь. И все, что говорило бы о том что это не кукла и не годовалый труп, так это лишь редкое подрагивание грудной клетки, сотрясаемой судорожным вздохом.

Крыс, кстати, не поступало уже в течении пяти «ночей», а, как подсказывает мне обоняние, куча тоже куда-то исчезла.