Советский Пушкин - Арсений Александрович Замостьянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«На того я перестал сердиться, — писал он жене о всероссийском императоре, — потому что, tout reflexion faite не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к г…. и вонь его тебе не будет противна, даром что gentle-man. Ух кабы мне удрать на чистый воздух».
(Переписка, том III, стр. 128.)
Красочней трудно выразиться! Обычную у Пушкина оговорку насчет джентльменства провонявшего нужником царя следует отнести за счет дворянских предрассудков, окружавших монарха величием, благородством и какими угодно другими личными доблестями. Пиетет к особе государя проявили и разбитые декабристы. Пушкин же еще чувствовал себя материально обязанным перед царем. Он считал вопросом дворянской чести платить царю за его далеко не бескорыстные денежные одолжения, оказавшиеся в итоге лишней петлей на шее поэта, чувством благодарности. Дворянская честь заставляла Пушкина считать неблагодарность преступлением большим, чем либерализм. Он так и писал:
«Главное то, что я не хочу, чтобы могли меня подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма».
(Там же, стр. 153.)
Падала последняя иллюзия, при которой можно было бы жить верноподданному поэту не то что счастливо, а не теряя уважения к себе самому. Личность поэта ставилась под угрозу полного подчинения, полного подавления:
Погоди; тебя заставлю
Я смириться подо мною:
В мерный круг твой бег направлю
Укороченной уздой.
Для полноценного оптимистического мироощущения необходима была политическая свобода. Обстановка произвола глушила жизнерадостность, путала все расчеты, не давала возможности ясно и нестесненно проявиться светлому взгляду на жизнь, так органически свойственному Пушкину. Жизнь превращалась во вьюжное поле, среди которого невозбранно кружились сбивающие с дороги бесы:
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы.
Что делать нам.
В поле бес нас водит видно,
Да кружит по сторонам!
Поэт, жаждавший свободы, в свободе видевший одно из непременнейших условий человеческого счастья, оказывался на положении игрушки в руках самовластья. Поэт, наделенный гениальностью, стоявший на высоте всех достижений европейского просвещения, ничего не значил, а ‘бессердечный тиран мог все, стоял незыблемо, возвышался над ним и страной, неумолимый и неустрашимый, как рок, как судьба. Пушкин признавал судьбу, — это было и в духе времени и миросозерцания, но острота ощущения подвластности року была у него несомненно связана с бессилием перед Николаем. Гонимый самодержавием, Пушкин говорил о себе: «Гонимый рока самовластьем». Предвидя гоненья, кары и неприятности от своего коронованного тюремщика, он писал:
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне…
(«Предчувствие».)
От рока можно спастись только случайно: может быть, и доплывешь как-нибудь благополучно до пристани. Но сохранить под вечной угрозой роковой расправы незапятнанно и незамутненно идеал светлой, счастливой и вольной жизни нельзя. Гордая и прекрасная натура поэта до конца отстаивала свое представление о жизни, он не сдавался. Всеми доступными ему способами он старался сохранить в себе «силу, гордость, упованье и отвагу юных дней». Жизнелюбивый Пушкин пробовал отгородиться от нависшего над ним гнета даже несвойственной ему позой равнодушия и стоицизма. Но ничего не помогало, — Пушкин видел уже над собой тень погибели. Недаром он несколько раз обращался к облику Андрея Шенье, певца любви, дубрав и мира, погибшего, согласно его представлениям, под ударами судьбы и тирании. Оплакивая печальную участь казненного на гильотине французского поэта, Пушкин несомненно думал и о себе. В стихотворении «Андрей Шенье» проступают автобиографические аналогии, в нем слышатся предчувствия относительно собственной судьбы. В законе, опирающемся на вольность, сам Пушкин видел условия блаженства. «Убийцу с палачами избрали мы в цари», — говорит Шенье по адресу вождей якобинской диктатуры. Но Пушкин всегда проводил аналогию между тиранами самодержавия и правительством мелкобуржуазной диктатуры во Франции. Тем более мог бы он отнести эти слова к Николаю I, убийце декабристов. Критика якобинской диктатуры носила у Пушкина отвлеченный характер, его отношение к режиму Николая I представляло для него острейшую практическую проблему. Не только лирическим излиянием идущего на казнь Шенье, но и выражением субъективных лирических переживаний самого Пушкина являются следующие прекрасные строки:
Куда, куда завлек меня враждебный гений?
Рожденный для любви, для мирных искушений,
Зачем я покидал безвестной жизни тень,
Свободу и друзей, и сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость:
Беспечною рукою меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг.
На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом и стихами
Сень, охраненную домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем внезапно воспалясь,
Я утром, наконец являлся к милой деве
И находил ее в смятении и гневе;
Когда с угрозами, и слезы на глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала:
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба, и корысть!
Куда мои надежды,
Вы завлекли меня!
Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще с презренными бойцами!
Мне ль было управлять строптивыми конями
И круто напрягать бессильные бразды?..
Пушкин, испытавший политическое гоненье, только хлопотами друзей спасенный от Сибири, которая ему была заменена ссылкой на юг, мог проводить аналогию между собой и Шенье, хотя он и не мог знать, что судьба готовила трагическое завершение этой аналогии.
Да, и Пушкин был рожден для любви, для дружбы, для мирных искушений; да, и не по нему были страсти и опасности политической борьбы. И все же свободолюбивые мечты и соучастие в политическом освободительном движении были для него неизбежны, ибо гордый, вольнолюбивый и чело-вечный поэт не мыслил блаженства без свободы, понимаемой иногда как личная независимость, но доходившая и до осознанного четкого представления о политической свободе.
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея…
Такова была неизбежно линия и жизненного и поэтического пути поэта: песни радости стали
