Невидимка с Фэрриерс-лейн - Энн Перри

Лицо Уинтона исказила гневная гримаса, он плотно сцепил пальцы.

– К чему вы клоните, Драммонд? Хотите сказать, что мы недостаточно тщательно рассмотрели тот случай? Предлагаю вам воздержаться от оскорбительных и невежественных замечаний относительно дела, о котором вам так мало известно.

Поспешность и воинственность ответа свидетельствовали о том, как болезненно Уинтон воспринимает тему разговора. Это застало Драммонда врасплох. Он ожидал, возможно, оправданий, но только не такой агрессивной защиты. Очевидно, Уинтон все еще испытывал чувство вины или, по крайней мере, боялся осуждения. Драммонд не без труда сдержал собственное раздражение.

– Мне нужно расследовать убийство судьи, – сказал он напряженно. – Если бы вы были на моем месте и вам стало известно, что тот собирался снова открыть это старое дело и расспрашивал главных свидетелей в тот самый день, когда был убит, а они – одни из многих, которые имели возможность убить его, неужели вы сами не обратились бы к свидетельским показаниям?

Уинтон глубоко вздохнул; его лицо немного смягчилось, словно он понял, что реагировал неадекватно.

– Да-да. Полагаю, я действовал бы так же, сколь бы это ни было бессмысленно. Ну ладно, так что я могу вам рассказать? – Он слегка покраснел. – Расследование всего случившегося проводилось очень тщательно. То было жуткое преступление, и за нами следила вся страна, от премьер-министра до самого рядового гражданина.

Драммонд воздержался от выражения сочувствия, которого явно требовала такая тирада. Тот факт, что Уинтон столь агрессивно защищался, сам по себе говорил о том, что заместитель комиссара сомневается в истинности сказанного.

Уинтон переменил позу.

– Главным следователем по этому делу был Чарльз Ламберт, прекрасный человек, мастер своего дела. Конечно, общественное возбуждение было колоссальным. Газеты ежедневно печатали отчеты на первых полосах под броскими заголовками. Нам постоянно звонил премьер-министр, оказывая на всех невыносимое давление, требуя, чтобы мы нашли убийцу в недельный срок, и ни днем позже. Не думаю, что у нас на руках было когда-нибудь подобное дело. – Уинтон пристально смотрел на Драммонда, ища в его лице понимание. – Вам когда-нибудь приходилось работать в условиях такого нажима сверху, не говоря уже о всеобщем негодовании, гневе, испуге, желании всех и каждого непременно выразить собственное отношение к подобному случаю? Премьер-министр явился к нам собственной персоной…

Лицо его потемнело при воспоминании об этом визите. Драммонд мог легко вообразить эту сцену: разгневанный, нервничающий премьер-министр, шагающий взад-вперед, отдающий невозможные указания и желающий знать, как их будут исполнять, чувствующий при этом только одно: как на него самого давят Палата общин и публика. Он знал, что, если убийство не будет раскрыто в кратчайший срок, а преступник – осужден и повешен, его собственная политическая репутация окажется под угрозой. Премьер-министры и до него кончали крахом; кроме того, никто не может считать себя в безопасности, если общественное негодование столь велико. И премьер-министр с охотой принес бы какую-нибудь жертву волкам страха.

– Мы тогда отрядили всех наших людей на раскрытие преступления, – продолжал Уинтон, голос его стал пронзительным от нахлынувших воспоминаний, – самых лучших из них. Но в конечном счете дело оказалось не таким уж запутанным. Преступник пребывал в здравом рассудке, причем вел себя не слишком умно, да и мотив убийства был достаточно несложен. Годмена видели, когда тот выходил из Фэрриерс-лейн как раз в то время, а на одежде у него виднелись пятна крови.

– Видели, как он выходил из Фэрриерс-лейн? – недоверчиво прервал его Драммонд. – Если это так, как могла Тамар Маколи сомневаться в его вине? Даже родственная любовь не может быть столь слепа. Кто же его видел?

– Группа людей, прогуливающихся вдоль того места.

Драммонд уловил какую-то заминку в ответе. Уинтон говорил уже без прежней безоговорочной уверенности.

– А кого они видели – Годмена или еще кого-нибудь?

Уинтон уже несколько утратил самоуверенный вид.

– Они не утверждали, что видели именно его, но продавщица цветов в этом уверена. Она стояла двумя улицами дальше, но нисколько не сомневалась, что это именно он. На улице, где она продавала цветы, горел фонарь; Годмен остановился подле него и заговорил с ней. Как раз только что пробили часы. По ее словам, он пошутил с ней. В общем, она не только видела его лицо, но точно могла назвать время, когда это произошло.

– Он шел с Фэрриерс-лейн или по направлению к ней?

– От нее.

– Значит, это было после убийства и он остановился, чтобы поболтать с цветочницей? Удивительно! И она не заметила на нем следов крови? Если их различили прогуливающиеся поблизости люди, то уж она-то должна была видеть их очень ясно.

Уинтон заколебался, в его красноречивом взгляде зажегся гневный огонек.

– Нет, она не видела их. Но это легко объяснить. Когда убийца вышел из переулка, на нем было пальто, а когда он подошел к цветочнице, то уже отделался от него. Что вполне естественно. Годмен не мог допустить, чтобы его увидели в пальто, запятнанном кровью. А после подобного убийства пятен должно было быть чертовски много.

– Но почему же он не отделался от пальто еще на Фэрриерс-лейн и некоторое время шел в нем, рискуя быть всеми замеченным? – задал Драммонд сам собой напрашивающийся вопрос.

– Бог его знает, – резко ответил Уинтон. – Может быть, Годмен вспомнил о пальто, когда его увидели в нем прохожие. Сам он этого мог сначала и не заметить. Он же находился в состоянии безумной ярости – был настолько не в себе, что убил и распял человека… Господи помилуй! Вряд ли он был способен тогда мыслить логически.

– И тем не менее, пройдя две улицы, Годмен уже вел себя как совершенно нормальный человек и даже шутил с цветочницей… А вы нашли пальто? Там ведь практически негде было его спрятать.

– Нет, не нашли, – отрезал Уинтон. – Но это вряд ли может удивить. Хорошее зимнее пальто недолго пролежит на лондонских улицах в холодный вечер, независимо от того, запачкано оно кровью или нет. Вряд ли можно было ожидать, что оно найдется спустя несколько дней после события.

– А куда Годмен направился после разговора с цветочницей?

– Домой. Мы нашли кебмена, который его подвез. Годмен взял кеб у Сохо-сквер и вышел в Пимлико. Но какая разница? Ведь убийство уже свершилось.

На это Драммонду почти нечего было ответить – только посочувствовать Уинтону и вообще всем тем, кто занимался тем делом. Давление на них должно было быть очень мощным – в условиях, когда газеты выходили с кричащими, полными ужаса и ярости заголовками, а налогоплательщики на улицах усиленно критиковали полицию и требовали от нее исполнения долга, за что им платили жалованье из средств этих самых налогоплательщиков. И, конечно, больше всех свирепствовали высшие полицейские чины; их давление было самым жестким, ибо они в приказном порядке требовали, чтобы убийца был найден в считаные дни, даже часы.

Существовал и другой вид давления, о котором понимающие люди молчали; оно не требовало объяснений для посвященных. Драммонд был членом «Узкого круга», тайного братства, которое занималось делами благотворительности, рассылая анонимные дары различным учреждениям. Также оно способствовало продвижению своих членов, с тем чтобы те становились все влиятельнее и могущественнее. Но членство в братстве было секретным. Каждый был знаком с несколькими другими, знал их по имени, устанавливал с ними общность по условному жесту или паролю, но не ведал полный список организации. Преданность «Кругу» устанавливалась навечно и была абсолютной. Она была превыше всех остальных чувств и привязанностей, соображений чести и справедливости.

Драммонд понятия не имел, является Обри Уинтон членом «Узкого круга» или нет, но считал, что это в высшей степени вероятно и что давление «Круга» на него может быть решающим фактором, определяющим его поведение.

Его сочувствие к заместителю комиссара усилилось. Положение у него было не из завидных – и тогда, и теперь, – хотя, казалось, он сделал все, что мог, и сделал безупречно.

– Не думаю, что Стаффорд раскаивался, – продолжал тем временем Уинтон, – даже если в самом процессе или при рассмотрении апелляции была допущена какая-то неточность. Аарон Годмен явно был виновен, и не было смысла в новом слушании дела. Я начинаю думать, что ответ на вопрос, почему пострадал Стаффорд, кроется в чем-то другом. – Впервые за все время он улыбнулся. – Не очень-то приятно так думать; я понимаю, почему вы хотите найти иной ответ, и весьма вам сочувствую, но должен заявить, что этот ответ не связан с делом Блейна – Годмена. Извините.