Палачка - Павел Когоут

— Да — говорит или да — не говорит? — раздраженно спросил доцент Шимса.

— Говорит, господин доцент, — ответил Рихард.

— Так почему же вы ею не овладели? — спросил профессор Влк.

— Она, — сказал Рихард, — не хотела за меня за муж.

Оба педагога растерянно посмотрели друг на друга.

— А кто она такая? — спросил наконец Влк, чтобы прервать паузу.

— Сестра, господин профессор, — ответил Рихард.

— Вы хотели, — спросил пораженный профессор Влк, — жениться на своей сестре?

— Извините, — ответил Рихард, — она была сестрой в санатории. Я сказал, что овладею ею, как только она выйдет за меня замуж, но ей замуж не хотелось. — Казалось, это сообщение отняло у него остаток сил.

Понурив голову, он удрученно разглядывал паркет.

— Вы верите в Бога? — спросил Влк, загораясь новой надеждой.

— Нет, господин профессор, — ответил Рихард. Оба преподавателя были в тупике. Внезапно Влка осенило.

— Вы любите стихи? — спросил он.

— Да, господин профессор, — ответил Рихард, и в его голосе впервые прозвучала радость.

— А сами случайно не пишете? — спросил Влк, пускаясь по следу как охотничий пес. — Или я ошибаюсь?

— Да, господин профессор, — ответил Рихард.

— Да — пишете или да — ошибаюсь? — настаивал Влк.

— Да, пишу, — ответил Рихард, залившись румянцем.

— Тогда вы, конечно, помните какой-нибудь свой стишок наизусть, — сказал Влк.

— Помню, господин профессор, — произнес Рихард тихо, но они не расслышали, а скорее догадались по движению губ, что он сказал.

— Превосходно! — торжествующе сказал профессор Влк. — Прочтите же его нам!

Обнаженный бог послушно кивнул, вытянул руки по швам, неловко поклонился и с неумелостью школьника стал декламировать:

Любимая моя, свидетель Бог.

До свадьбы я б с тобою спать не смог.

И соблазняешь ты меня напрасно.

Вздыхая в парке трепетно и страстно.

Голос его дрожал, лицо пылало огнем. Тем не менее он продолжал:

В отчаянии я прошу луну.

Чтобы тебе сказала вещь одну:

Любовь и похоть — не одно и то же.

Любовь возможна лишь на брачном ложе!

Он справился с волнением, дыхание успокоилось, голос стал громче:

Когда мы станем мужем и женой.

Тогда ложись, любимая, со мной.

Пусть целый свет нас судит, если сможет.

Любовь возможна лишь на брачном ложе!

[39]

Последняя строчка сопровождалась взмахом руки, сжимавшей белые трусики. После этого он вновь поклонился и умолк. На его лицо медленно возвращалась бледность.

— Можете идти, — сказал Влк после паузы. — О решении вас известят письменно.

Мальчик еще раз поклонился и вышел из комнаты.

— Я думаю… — начал профессор Влк, но в этот момент раздался робкий стук в дверь.

— Кто там? — недовольно крикнул доцент Шимса.

Дверь отворилась, и в комнату заглянул Рихард.

— Что вам надо? — повысил голос профессор Влк. — Вы что, не поняли? Мы вам напишем!

— Извините, — сказал голый Рихард. — Мне бы только одежду забрать…

Они с трудом сдерживались, пока он одевался, а как только вышел, от души расхохотались.

— Я тоже думаю, — сказал Шимса, — что его смело можно к ней подпускать. Такой под юбку не полезет!

Хотя в этом они не ошиблись, однако все-таки допустили просчет, который затем обернулся роковыми последствиями.

Вошла мать Рихарда с дымящейся кастрюлей в руках. Резкими движениями — когда-то она кулаком валила с ног теленка — налила обоим мужчинам супа.

— Рыбный? — спросил старший. — А почему не из потрохов?

— Поцелуй меня в жопу! — сказала мать, садясь в рождественскому столу. Рихард склонился над тарелкой, стараясь не слышать потока брани, которую отец обрушил на мать. Господи Боже мой, подумал он, опять все то же самое…

Родители, в общем-то люди недурные, в нем, единственном ребенке, просто души не чаяли, но из-за их грубых манер ему не суждено было хотя бы приблизительно узнать то, что в книжках называется "home, sweet home".[40] В семье его утонченность с гордостью относили на счет грузинского князя, которого в годы первой мировой прислали к бабушке из лагеря для военнопленных на полевые работы. В его генах, которыми он post mortem[41] отпечатался во внуке, видимо, была закодирована как болезнь Рихарда, так и его любовь к поэзии. Вероятно, именно благодаря голубой крови, растворяющей жир, он не превратился в мешок сала после всех отбивных, шницелей, шкварок и куриных гузок, которыми его пичкали даже на завтрак. Прожорливая революция заглотнула было и мясницкую династию, но не прошло и пары лет, как родители снова встали за прилавок, — мусорщики и прачки похлопотали за них, лишь бы не слышать больше их сочных выражений. Из гигантской сети государственной торговли им выделили лавчонку, затерявшуюся на окраине города. Впрочем, главное — не местоположение, а то, что жила была найдена. Вот уже третий год она хоть и воняла, зато неизменно приносила золото. Рихард был окружен роскошью (ведь мясник да священник — и в спокойные-то времена всеобщие баловни — в кризисные периоды становятся прямо-таки символом надежды) и заботой; одни только его учителя и доктора съели целое стадо свиней! Каждый вечер он говорил себе, что за все это должен платить родителям сердечной благодарностью, но стоило ему утром вместо «здравствуй» услышать «говно», как он тут же вновь заползал в свою раковину.

Вот и сейчас он глотал рыбный суп, но мыслями был далеко. Он представлял себе комнату без аляповатых горок с позолоченным стеклом и все же куда более торжественную, ибо та комната дышала тихим очарованием, исходившим от Нее. "Нашла ли Она уже?.." — в волнении подумал он; и двух часов не прошло с тех пор, как он бежал по городу, по которому уже шли в парк последние трамваи и зажигались первые рождественские свечи, чтобы повесить свой подарок на ручку Ее двери.

— Куда уставился? — спросила мать. — Жри, не то остынет, будет как собачьи ссаки.

Он знал: это своеобразное выражение заботы, и все-таки все в нем взбунтовалось. Рядом с самыми близкими людьми, за столом, ломящимся от лакомств, возле елки, на которую вместо игрушек мать повесила свои украшения, "чтоб проветрились хоть раз в год", и под которой, как всегда, лежала гора дорогих подарков — швейцарские часы, русская ушанка из каракуля и американский портативный аппарат для электрошока, изобретенный психиатрами, но применяемый главным образом "зелеными беретами", — Рихард окончательно понял, что здесь никогда не обретет настоящего дома, и если не хочет сойти с ума, то должен как можно скорее создать свой собственный. Он сделал такую попытку еще в санатории, но медсестра, к которой он потянулся всей своей страждущей душой, оказалась лишь вариантом его матери: та приобретала вещи только для того, чтобы их иметь, эта коллекционировала любовников; если бы он тогда не воспротивился, она тоже время от времени звала бы его «проветриться». Получив от нее такой урок, он понял, что может вверить свою ранимую душу, унаследованную от грузинских предков, лишь рукам, на которых еще не отпечатались десятки чувственных прикосновений. Тем рукам, что, наверное, в эту самую минуту бережно разворачивают его рождественский…

Табурет внезапно превратился в электрический стул, и он понял, что чувствует человек, когда в его тело вгрызается тысяча вольт: А ВДРУГ ЕГО КТО-ТО УКРАЛ???

Они ели быстро, чтобы после ужина, не отвлекаясь, посмотреть по телевизору вечернюю сказку. В ней рассказывалось о том, как зверюшки несли в Вифлеем подарки и лишь у хомяка с собой ничего не было; все стали над ним смеяться, а потом оказалось, что за щеками у него полно зерна, и тогда он тоже засмеялся, не зря говорят: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Потом мать зажгла свечи, а отец открыл редкое издание Библии, чтобы, как обычно, прочитать о Младенце, рожденном Пресвятой Девой. Отрывок напомнил ему о младенце, рожденном от него, и он пожалел, что не может снова стать на год моложе и сделать судьбу своего ребенка счастливее. Лизинка следила за тем, как мерцают свечи на елке в невидимых глазу потоках воздуха. Язычки нижних свечей изгибались в направлении от кухни к спальне. Язычки верхних отклонялись от прихожей к окнам. Язычки на средних ветках тянулись вверх, словно были продолжением самих свечей.

Доктор Тахеци закончил чтение, и его жена, как всегда на Рождество, запела песенку о волхвах, которые несли в Вифлеем свои дары. Теплое меццо-сопрано еще раз напомнило о том, чем пришлось пожертвовать из-за замужества, и ей захотелось стать на полгода старше, чтобы стать свидетельницей триумфа — если не своего, то хотя бы дочери. Потом настало время подарков.