Палачка - Павел Когоут

— Рихард, — просипел Рихард.

— А я, милый Риша, — продолжала пани Тахеци, взяв его под руку и дружески проходя с ним мимо доктора Тахеци, который все еще держался за ручку двери, — присоединяюсь к благодарностям, пожеланиям и обещаниям мужа, который, как видите, немного утомлен, я приглашаю вас и от его имени завтра к нам на обед, после чего вы с Лизинкой пойдете кататься на коньках. А сейчас желаю вам спокойной ночи. Как и муж, я рада, что у Лизинки есть такой милый и порядочный, — прибавила она, открывая перед ним входную дверь и протягивая руку для поцелуя, — одноклассник.

— Пока, — сказал ничего не соображающий Рихард, поцеловал ей руку и вывалился из квартиры.

Пани Тахеци заперла за ним дверь, прошла мимо мужа обратно в комнату, многозначительно взглянула на дочь и стала убирать со стола.

— Секунду! — крикнул доктор Тахеци, кидаясь к входной двери. Подергав ручку, он понял, что дверь заперта, и снова ринулся в столовую.

— Где ключ? — крикнул он жене.

— Какой ключ? — спросила жена, осторожно складывая одна на другую глубокие, мелкие и десертные тарелки с узором в виде сердечек.

— Ключ от входной двери! — крикнул муж.

— А в замке его нет? спросила жена.

— Нет! — крикнул муж.

— Ты хорошо посмотрел? — спросила жена.

— Хорошо! — крикнул муж.

— Посмотри получше, — сказала жена и осторожно понесла дорогой сервиз на кухню.

— Его там нет! — закричал он, возвращаясь из прихожей.

— Кого? — спросила жена.

— Ключа! — крикнул муж.

— Он не мог выпасть из замка? — спросила она.

— Не мог! — крикнул муж.

— Включи свет и посмотри еще раз, — сказала жена и осторожно опустила дорогой сервиз в мойку.

— Он исчез! — крикнул он жене, возвращаясь снова.

— Кто исчез? — спросила жена.

— Ключ! — крикнул муж. — Ключ от двери! От двери в квартиру!

— Ах, ключ! — сказала жена, услышав, как за окном затормозила и вновь отъехала машина, — А на обеденном столе его случайно нет?

— С какой стати ему быть на обеденном столе? — крикнул муж.

Пани Люция вошла в комнату и молча показала на стол. На нем оставалась лишь статуэтка, которую туда поставил доктор Тахеци.

— Видишь! — крикнул он. — Тут ничего нет! Пани Люция подняла статуэтку. Под ней лежал ключ.

— Тот, кто хочет что-то найти, — сказала она ледяным тоном, — не должен искать задницей.

Пока он трясущимися руками отпирал дверь, прошло еще немало времени. Наконец он выбежал из дома, вокруг не было ни души. На тротуаре и на мостовой сверкал снег. Длинные ряды освещенных окон смягчали яркое сияние звезд. Издалека доносилась чудесная мелодия рождественской коляды. Доктор Тахеци вздрогнул от холода, чихнул и нырнул обратно в подъезд. Гнев придавал ему силы — и он прыгал через две ступеньки. "Одноклассник! — повторял он про себя. — Я вам покажу одноклассника!" Он знал, что его запала надолго не хватит, и потому хотел навести в семье порядок прямо сейчас, любой ценой, раз и навсегда.

Перед дверью своей квартиры он обнаружил, что оставил ключ в замке с другой стороны. Он позвонил. Никто не отозвался. Он проклинал тот день, когда поддался на уговоры и купил вместо нормального звонка эту идиотскую пищалку. Он постучал. Безрезультатно. Он стал колотить. Никто не открыл. Рассвирепев, он принялся барабанить в дверь обеими руками.

Почти одновременно открылись двери всех остальных квартир на лестничной площадке, и на пороге появились соседи с детьми. Они с изумлением смотрели, как доктор филологических наук, пыхтя, как паровоз, колотит в собственную дверь. Тут наконец открыла дверь и пани Тахеци.

— Неужели хотя бы в сочельник, — укоризненно сказала она, — ты не мог побыть с семьей? Ах, — воскликнула она, словно только сейчас заметила сходку на лестничной площадке, — добрый вечер. Муж просто решил немножко пройтись…

Доктор Тахеци оглянулся. Глаза детей горели живым интересом, в глазах мужчин сквозили удивление и зависть. Он хотел было засмеяться, чтобы разрядить ситуацию, но в этот момент чихнул, и оба звука слились в рев. Тогда он решил сделать хотя бы извиняющийся жест рукой, но еще раз чихнул, потерял равновесие и, пошатываясь, ввалился в прихожую.

— Извините, — со сдержанным достоинством сказала пани Тахеци соседям, медленно закрывая дверь. — Счастливого Рождества!

В глазах женщин светилось сочувствие.

Доктор Тахеци вновь очутился в угловой комнате. На первый взгляд здесь ничего не изменилось. На елке тихо потрескивали свечи. Под елкой живописно громоздились подарки. На столе мирно стояли тарелки в цветную полоску, а между ними — статуэтка. Сообразив наконец, что именно она изображает, доктор Тахеци обрел второе дыхание. Гнев, отвращение, бессилие — все смешалось в бурлящую массу, готовую взорваться.

— Так, — тихо произнес доктор Тахеци, но его ноздри уже начали раздуваться. — Довольно! Мясо вернуть, обед отменить, коньки запереть в шкаф, а девчонке и носа из дома, — продолжал он все громче, и на шее у него стали набухать жилы, — не высовывать! Если я в какой-то момент позволил себя уломать, разрешил учиться в этой гнусной школе, с которой я тоже еще разберусь, то уж ни секунды не потерплю, чтобы за ней увивался выкормыш, — ревел доктор Тахеци с налившимися кровью глазами, — палача!

Он схватил статуэтку и швырнул ее об пол с такой силой, что та отскочила, разбив два елочных шара, и приземлилась прямо в Вифлееме, раскидав Святое семейство, вола и осла. Сама статуэтка, как ни странно, не только осталась цела, но и стала выглядеть по-другому: теперь девушка заносила колесо над Иисусом, а ноги юноши торчали из-под яслей, как у автомеханика из-под машины.

Доктор Тахеци, уставившись на дело рук своих, глухо бурчал и ждал, когда ему начнут возражать. В эту минуту он почти нравился своей жене. Если бы он оставался таким, как сейчас, думала она, то устроил бы девочку в музыкальное училище, да и вообще с ним можно было бы нормально жить. Но все же она была уверена, что его надолго не хватит. Лизинка сажала черешневые косточки. Восемь штук она посадила вокруг герани, восемь вокруг фикуса и восемь вокруг воткнутой в цветочный горшок рождественской звезды. Последнюю она закопала рядом с кактусом, чтобы на следующий год собрать как можно больше черешни.

— Лизинка, — сказала мать, — умывайся и ложись спать. Завтра тебе на каток.

Когда дочь поцеловала отца на ночь, переполнявшая его злость улеглась. Не успел он снова себя распалить, как заговорила жена.

— Тот, — сказала она как бы между прочим, но внушительно, — кто называет милого мальчика, пригласившего его дочь покататься на коньках, выкормышем, хотя сам обесчестил ее мать под первым же, — продолжала она, с грохотом собирая в стопку глубокие, мелкие и десертные тарелки в цветную полоску, — кустом, кто делает ей ребенка, чтобы принудить ее к замужеству и вытянуть у тестя ценную книгу, кто боится мараться из-за бутылки коньяка и не может устроить дочь в приличную школу, но зато в сочельник устраивает скандал на весь, — продолжала она, справедливо полагая, что по своей рассеянности он не спросит, почему на столе появился обеденный сервиз, и почему это не тот дорогой сервиз с сердечками, — подъезд, кому какой-то идиотский «ерь» дороже семьи и дома, тот не имеет морального, — продолжала пани Тахеци, уставившись на тарелки, чтобы лишний раз убедиться, что держит в руках тот самый сервиз, который она давно купила в магазине уцененных товаров специально для таких случаев, — права сломать в этом доме даже, — закончила пани Тахеци, поднимая голос и сервиз, — зубочистку!!!

С этими словами она швырнула стопку тарелок к его ногам и заперлась в спальне. Доктор Тахеци, стоя по щиколотку в осколках, слушал рождественские песнопения: соседи включили свои телевизоры на полную громкость, чтобы заглушить идиллической мелодией Вифлеема симфонию реальной жизни в исполнении семейства Тахеци, жизни, с которой еще рановато было знакомить собственных детей. Возбуждение доктора Тахеци сменилось депрессией; критический ум ученого, привыкший безжалостно обнажать правду и изобличать ошибки, теперь обратился против себя самого. Если оставить в стороне некоторые неточности, которые можно объяснить эмоциями, говорил он себе, то:

разве не правда — так ли уж важно, имеет это сегодня какое-то значение или нет, — что шестнадцать лет назад он познакомился с девушкой из-за редкого издания Штурца?

Разве не правда, что он сделал эту девушку — неважно, под кустом или где-то еще, с ее согласия или без такового — женщиной, а затем и своей женой?

Разве не правда, что он, пусть даже по причинам столь возвышенным, как «ерь», не дал своей жене того, что, вероятно, дали бы ей другие мужчины?

Разве не правда, что он, пусть даже по соображениям столь благородным, как принципы, не дал своей дочери возможность вкусить плодов просвещения?