Физиологическая фантазия - Лола Елистратова

– Какие чистые, Таня? – сонно спросил Марк, целуя ее в шею.

– Да глупости все, не слушай меня, – ответила она, уперевшись глазами в зашторенное окно. – Кушай, Маркуша, кушай.

Казалось, что доктору никогда не надоест потреблять Маркову плоть. С бешеным аппетитом, свойственным молодости – ведь ее молодому телу только-только исполнилось двадцать три года, – она набрасывалась на него, и извивалась под ним, и кричала, и стонала, и кусалась. Кусалась больно, как будто при всей любви к мужу не могла простить ему что-то, что совершила во имя этой любви. Или что-то, чем она пожертвовала, заплатив за этого русоволосого мальчика в круглых очках несоразмерно высокую цену.

А уж теперь – что говорить, поздно, все поздно: аукцион закончен, ставки давно сделаны, отстучал молоток, и остается только упиться полученным сокровищем, да так, чтобы руку по локоть и все подушки на полу, чтобы не жалеть о содеянном и хотя бы понять, за что.

Марк исправно исполнял супружеские обязанности и вечером, и утром; правда, утро наступало для него довольно поздно, и для Фаусты это был уже день, но, впрочем, это все равно. И засыпал, и просыпался Марк в состоянии полного изнеможения, причем даже не физического – он был вполне здоров, бывал на свежем воздухе и прекрасно питался – а, скорее, бессознательно-психического. Казалось, что весь запас эмоциональной силы и энергии постепенно вытекает из него: ему было тошно открывать глаза по утрам, лень протянуть руку, чтобы взять со столика стакан воды, – Фауста обязала его пить минеральную воду по утрам, чтобы улучшить пищеварение. Неохота ни вставать, ни даже шевелиться; нет сил думать, нет сил говорить. Куда ушли эти силы, словно вода в песок, а песок даже не стал более влажным? Раньше казалось, что сил так много – безгранично, бесконечно много, хватит и на то, чтобы изловить Зверя, и на то, чтобы любить Таню, такую простую и милую девочку, которая слушает, широко раскрыв глаза, и на то, чтобы защитить ее. Но, оказывается, защищать ее нет необходимости…

Однажды Марк услышал, как доктор объясняла в приемной любознательной клиентке принцип действия горячей парафиновой маски.

– Теплый парафин, – говорила Фауста, – при наложении на кожу вызывает эффект окклюзии, или сдавливания. К коже перестает поступать воздух, и в результате определенных физиологических процессов морщины на лице разглаживаются.

– Надо же! – восхищалась клиентка. – Рецепт вечной молодости!

В тот момент Марк впервые подумал, что такой же эффект окклюзии происходит и с его жизнью. Доктор наложила толстый слой парафина на его тело, дух и душу, и к ним перестал поступать свободный воздух внешнего мира.

Глава вторая

МОРЩИНА ГОРДЕЦОВ

Когда со смерти старой Фаусты Петровны пошел четвертый год, Марк вдруг стал замечать, что его жена скучает.

Казавшееся невозможным осуществилось: доктор насытилась им. Наелась до изжоги, отвалилась от стола и заскучала.

Нет, она по-прежнему кормила его, но с гораздо меньшим пылом и охотой. Даже иногда поручала кормление мужа домработницам. Она стала часто уезжать в город на сверкающей красной машине и возвращалась поздно, иногда за полночь. Марк не знал, куда она ездит.

Страдал ли он? Нет, он даже не страдал. Марк так устал за эти три года, что ему хотелось одного: спать. И он спал, и спал, и спал, не вылезая из постели сутками, неделями. Домработницы приносили ему еду в кровать, на подносе, покрытом кружевной белой салфеткой, под серебряными крышками-колпаками.

А Марк спал и видел сны.

Однажды во сне ему явился берег моря. У кромки воды сидела Фауста в старинной мужской треуголке, а рядом с ней – пушистое животное с неяркими полосками на спине. Сцена была подернута дымкой тумана, фокус зрения все время сбивался, объектив прыгал, и Марк не мог понять из-за постоянной смены масштаба, какого размера было животное: то ли маленький домашний кот, то ли крупный хищник – волк или тигр. Логика сна позволяла ощутить только нечто плюшевое, полосатое и опасное.

Фауста поигрывала горстью плоских камешков. Мелкие волны учащенно накатывали на пустынный берег, на котором силуэты этих двоих выделялись как на абсурдной картине.

Потом доктор поморщилась, швырнула камни в море и сказала, передернув плечами под черной мантией:

– Мне скучно, бес.

– Что делать, Фауст? – отвечало животное нутряным, нездешним голосом. – Таков вам положен предел, его ж никто не преступает. Вся тварь разумная скучает: иной от лени, тот от дел.

Доктор недобро осклабилась и продолжила, словно передразнивая Зверя в том, что он еще только собирался сказать:

– Кто верит, кто утратил веру; тот насладиться не успел, тот насладился через меру, и всяк зевает да живёт?

Зверь потянулся – не то чтобы миролюбиво, это слово никак не вязалось с опасностью, исходившей от полосатого плюша, – нет, не миролюбиво, но, скажем так, бесстрастно. Потянулся и сказал:

– Скажи, когда ты не скучал? Желал ты славы – и добился, хотел влюбиться – и влюбился. Ты с жизни взял возможну дань, а был ли счастлив?

Пауза.

Фауста смотрит на море: вдаль, туда, туда-а.

Животное поднимается на передние лапы:

– А знаешь ли, философ мой, что думал ты в такое время, когда не думает никто? Сказать ли?

Фауста нервничает:

– Говори. Ну, что?

Над морем поднимается лицо Марка в окружении солнечных лучиков, словно в дешевом медальоне. Зверь тыкает в его сторону когтями:

– Ты думал: ангел мой послушный! Как жадно я тебя желал! Как хитро в деве простодушной я грезы сердца возмущал! Любви невольной, бескорыстной невинно предалась она…

– Что ж грудь моя теперь полна тоской и скукой ненавистной? – спросила доктор, сухими злыми глазами глядя на полинявшее изображение Марка, реющее над морем.

– На жертву прихоти моей гляжу, упившись наслажденьем, с неодолимым отвращеньем, – добавила она с раздражением.

И в этот момент, еще не проснувшись, Марк заплакал. Или ему снилось, что он плачет? Во сне он плакал и кричал, что этого не может быть, что он не верит в это. Что же это такое? Как это может быть? Она вырвала его из жизни, опустошила и, заскучав, бросила: так безрасчетный дуралей, вотще решась на злое дело, зарезав нищего в лесу, бранит ободранное тело.

Марк кричал это Фаусте, но она не поворачивалась к нему. Ни она, ни животное. Но он продолжал кричать, надсаживая горло, – долго, очень долго, целую вечность, – ив конце концов доктор услышала, нахмурилась, махнула пальцами на портрет над морем и приказала Зверю:

– Всё утопить.

И от страха Марк немедленно проснулся.

После этого сна что-то изменилось и в душе, и в жизни Марка, словно под пластилиновым хозяйским мужем, где-то в глубине, под толстой физиологической тиной, забрезжил тот, прежний молодой человек с симпатичным нимбиком над головой. Может быть, конечно, «забрезжил» и сильно сказано: через нынешнюю гущу расплывшейся Марковой личности забрезжить было сложно. Но иногда из этого древнего захоронения на поверхность стали доходить слабые сигналы, свидетельствующие о том, что покойник умер, но не до смерти.

Марк стал вставать с кровати. Подходил к окну, отдергивал штору и смотрел вниз.

Внизу по косогору шли измученные паломники с ракушками. Но, вопреки опасениям Фаусты насчет реакции мужа на паломников, они нисколько не занимали воображение Марка. Ему хотелось хотя бы разобраться, что происходит с ним самим. Куда уж там думать о паломниках, об их опухших ногах и о том, куда они идут! Потом Марк стал ходить из комнаты в комнату и интересоваться тем, что делает жена. Сначала Фауста автоматически умилилась, а потом стала раздражаться:

– Ты что-то ищешь?

– Нет, я просто хотел побыть с тобой.

– Милый, – сказала она, улыбнулась одними губами и поцеловала его в щеку. – Ты шершавый. Иди побрейся.

Распорядившись таким образом, Фауста вышла из кухни и направилась в лабораторию. Марк поплелся за ней.

– Я же сказала тебе, дорогой, – проговорила доктор с алюминиевой ноткой в голосе, – чтобы ты шел бриться.

– А ты меня любишь, Таня? – вдруг спросил он.

Фауста изумленно раскрыла глаза и уставилась на него. Марк хотел поймать ее прежний взгляд, из тех времен, когда она слушала его рассказы о Звере с широко раскрытыми от восхищения глазами, но не смог. Вроде и глаза были те же: непрозрачные, карие, с насмешливым прищуром. Но взгляд был другой.

– Таня?

– Да люблю я тебя, люблю, – сказала она. Длинное «блю-у» прозвучало из ее уст с отчетливым уксусным привкусом.

Она стояла около стола с пробирками в лаборатории и ждала, когда он уйдет.

– А знаешь, Таня, – брякнул он первое попавшееся, – мы очень давно не были на могиле у Фаусты Петровны. В середине августа три года было, а мы даже не сходили на кладбище.

– Ну и что? – процедила доктор.

– Ты же говорила, что очень ее любила. Некоторые даже называют тебя ее именем.