Наследие - Владимир Георгиевич Сорокин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По трапезной — одобрения гул.
— Мы свободны! А они — нет! За что мы ебёмся? А?
— За свободу! За свободу! — зал разноголосьем гудит.
— За свободу! Ебались, ебёмся и будем ебать!
— Ныне, приисно и во веки веко-о-о-ов! — сильным басом комиссар поёт.
Командир продолжает:
— Спросят нас дураки: а почему вы жопы рвёте? Зачем до крови ебёте? А?
— Потому что иначе нельзя! — кричит из зала боец Рябчик.
— Потому что иначе нельзя! — командир подхватывает. — А почему иначе нельзя?
— Потому что по-другому не доходит! — голоса кричат.
— Вот! Потому что по-другому не доходит! Правда? Правда! До оболваненных капиталистической пропагандой высшая истина может дойти только через жопу! Правда?
— Правда!! — в ответ гудит.
— Токмо через охлупье к одурманенным доходит нынче истина и правда Божья! — комиссар продолжает. — Ибо головы их забиты инфоговном!
— Забиты!! — командир пяткой жёлтой, костистой в стол бьёт.
И загудел стол.
— Забиты дьявольским обморачиванием, жаждой наживы, равнодушием к ближнему, эгоизмом городским, стяжательством, мшелоимством, обжорством, гортанобесием, а посему — безверием, безбожием, безответственностью, бесчеловечностью, а стало быть, и сатанизмом, будь проклят он ныне и приисно и во веки веко-о-о-ов! — бас комиссаров гудит.
— Будь проклят сатанизм городской!! — пятка командира в стол бьёт.
— Будь проклят сатани-и-изм!! — голоса партизанские ревут.
Заметно, что восстаёт уд командира. Да и у некоторых в трапезной стали уды восставать — ёбово-хлёбово силу свою показывает.
— Поэтому ебали, ебём и будем ебать!! — командир кричит.
— Будем ебать!! — голоса ревут.
— Еть будем сильно и беспощадно, по-правосла-а-а-авному! — комиссар поёт.
— По-православному!! — зал ревёт.
— Заебём!! — командир восклицает и пяткой в стол бьёт.
— Заебё-ё-ё-ём!! — зал ревёт.
— Заебё-ё-ё-ём! — поёт комиссар и своей ножищей в стол бьёт.
Разные ноги у командира с комиссаром, и звук от удара их разный: от жилистой ноги Налимова — резкий, звонкий, как будто гвоздь забивает; от белой столбообразной ножищи комиссара — глухой, широкий, словно гром перед грозой.
Елда у комиссара тоже восстаёт. Елда достойная! Да и у собравшихся начинают уды шевелиться.
Снова бьёт в стол пяткой командир:
— А спрошу я вас, товарищи мои, кто помогает нам еть врагов?
— Га-а-а-аз!!
— И я вопрошаю вас, православные, кем нам послан газ? — Комиссар руки свои могучие, белые разводит.
— Бо-о-огом!!
— Богом! — Комиссар крестится размашисто.
Все встают и крестятся.
— Паки, паки миром Господу помо-о-о-олимся! — голос мощный комиссара под сводами земляными звучит.
Начинается общая молитва. Крестятся и кланяются партизаны.
Едва молитва кончается, командир в стол пяткой бьёт:
— Барабаны судьбы!
— Барабаны судьбы-ы-ы-ы!!
У всех собравшихся уды уже восстали.
Берёт командир свой тамтам в левую руку, а правой в него удом бьёт:
— УЁ-бох!
Партизаны, каждый в свой тамтам удом:
— УЁ-бох!!
Комиссар — левша, так что левой рукою свою могучую елду сжимает, в тамтам ударяет:
— УЁ-бох!
— УЁ-бох!! — по залу раздаётся.
И все вместе:
— УЁ-бох!! УЁ-бох!! УЁ-бох!!
Гремят под сводами земляными барабаны судьбы партизанской.
Гремят всю ночь, не смолкая.
После действа барабанного комотр и комиссар в свою пещеру удалились. Общее у них жилище в подземном укрывище партизанском. Пещера просторная, своды земляные досками широкими подхвачены, которые столбы дубовые подпирают. Пол выстлан коврами, реквизированными у капиталистов. В пещере стоит мебель дорогая, буржуазная. Здесь же и ванная комната с туалетом и душем, подогреватель воды от солнечных батарей. Водопровод партизанский из реки Сунгари воду сосёт. В пещере две кровати широких, письменный стол, сетевая пирамида, кресло массажное, бар с напитками крепкими. На стене у кровати командирской — ковёр, на нём холодное оружие висит — секира, шашка, сабля, ятаган, кинжалы. На ковре у комиссаровой постели — живые картинки с русскими богатырями: Илья Муромец, Василий Буслаев, Александр Невский. Икон в пещере нет, как и во всём укрывище, — запрещены. Ибо не иконам должен истинный христианин молиться, а Богу.
Комиссар после действа барабанного — сразу в душ, пот смыть с тела большого.
Командир за звонка шнурок дёргает. Входит адъютант его Савоська.
— Доставь мне ту девку, что сегодня трижды бежать порывалась.
— Есть, товарищ комотряда!
Вся обслуга, все пленные на время действа барабанного запирались дубовой дверью с засовом мощным в одной пещере.
Командир бар открыл, достал бутылку виски «Масахиро», налил в стакан, из холодильного термоса льда зачерпнул, сунул. В другой стакан налил сливовицы.
Приводит Савоська девку ту. Сама как подросток, но лицо взрослое, красивое. Стоит перед командиром в ватнике, под ним — халат китайский. Командир — голый, с удом стоящим. Расстегнул пояс, снял тамтам, на крюк повесил.
— Как звать тебя? — спрашивает девку.
— Аля.
— Большая честь для тебя, Аля, в эту ночь будет: опустить уд командира.
Молчит девка.
— Раздевайся!
Разделась она догола.
Командир на девку глянул, хмыкнул одобрительно, прыгнул на постель, из стакана не капли не пролив, навзничь лёг, по покрывалу шёлковому, монгольскому ладонью шлёпнул:
— Садись!
Села та рядом с ним.
— Дрочи мой уд, пока не опустится!
Взяла Аля уд командира, стала дрочить. Заметил он, что у неё на руке указательного пальца нет.
— А палец где?
— В Ши-Хо отсекль.
— Дрочи здоровой рукой!
Переменила руку Аля.
Тем временем комиссар из душа вышел. От тела его белого, обширного пар идёт:
— Благоле-е-е-епие!
— За барабаны судьбы, комиссар! — командир стакан с виски поднял.
— За барабаны судьбы, командир! — со сливовицей комиссар свой стакан взял.
Осушил Оглоблин стакан одним глотком. Рушится комиссар на постель, скрипит она под его весом.
— Серафи-и-и-им!! — зовёт комиссар зычно так, что в баре бокалы звенят.
Входит Серафим, адъютант комиссаров.
— Хроменького ко мне!
— Слушаюсь!
Аля тем временем уд командира дрочит. Комиссар до тумбочки дотянулся, коробку сигарную открыл, вытянул сигару кубинскую, обрезал, закурил.
— Славно постучали сегодня, — выпускает комиссар дым в изнеможении.
— По-большевистски! — командир довольный стакан с виски на грудь себе поставил.
И застонал, задвигался: молофья-матушка в гости стучится. Брызнуло из уда командира.
— Не останавливайся!
Аля дрочить продолжает.
Дверь отворилась, вошёл Серафим, а с ним — подросток хромой. А лицо — точно как у Али — взрослое, красивое. Глянула Аля на него мельком и — застыла. Перестала дрочить командира. Замерла, рот открыла.
— Я же сказал — не останавливаться! — командир напомнил.
Но Аля уд из руки выпустила — и к хромому подростку:
— Оле!!
Тот тоже рот раскрыл:
— Аля?
Обняла подростка Аля с разбега, да и повалились они на ковёр.
— Твою мать! — Серафим навис над ними, что делать, не зная. Командир с комиссаром на сцену эту уставились.
Аля подростка целует, обнимает. Вскрикнула, прижалась — и в слёзы.
— Сука, кайф обломала! Серафим, в расход дуру! — недоволен командир, что ещё и виски себе
