Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Я уже начал свое периодическое мученичество. Брата Анатолия я нашел расстроенным, недовольным своей службой и очень похудевшим и побледневшим. Решительно становлюсь в тупик, как помочь ему и вырвать его из этого положения. Да и кто поручится, что во всяком другом положении при его раздражительном характере он везде не найдет себе недоброжелателей?

Погода зимняя, и переход от Рима к Петербургу действует на меня убийственно.

Был сегодня у моей мачехи. Невыразимо грустно было видеть эту столь знакомую квартирку без ее главного жильца. Что за чудные женщины бывают на свете! Мачеха моя, жизнь которой с восьмидесятичетырехлетним стариком была сопряжена с большим утомлением, погружена в безысходное горе! Только женщины умеют так любить. Я вынес из посещения много грустных, но и отрадных ощущений.

Бесконечно преданный

П. Чайковский.

Завтра буду опять писать Вам.

225. Чайковский - Мекк

С. Петербург,

10 марта [1880 г.]

Меня глубоко трогает призрение, которое Вы оказали бедному умирающему Венявскому. Последние дни его будут скрашены Вашими заботами о нем. Очень жаль его. Мы потеряем в нем неподражаемого в своем роде скрипача и очень даровитого композитора. В этом последнем отношении я считаю Венявского очень богато одаренным, и, если б судьба продлила его жизнь, он мог бы сделаться для скрипки тем же, чем был Вьетан. Его прелестная легенда и некоторые части d-mоll'-ного концерта свидетельствуют о серьезном творческом таланте.

Вчера я был в первый раз на могиле отца. Покамест на ней только скромный деревянный крест. В скором времени мы поставим на ней уже заказанный памятник. Погода была светлая и солнечная, но мороз очень сильный. Я никак не ожидал, что могу так сильно страдать от холода. Три зимы, проведенные в теплых странах, избаловали меня. В общем Петербург производит на меня убийственно тяжелое и мрачное впечатление. Бедная Россия!

Завтра хочу попытаться поработать здесь. Мне бы хотелось перед окончательным отъездом в Каменку кончить концерт, т. е. оркестровать его. По всей вероятности, 22 марта (к репетиции концерта с сюитой) я съезжу в Москву и потом опять вернусь сюда. Как я буду счастлив, когда попаду в Каменку, и с каким нетерпением меня там ожидают!

Вы спрашиваете, друг мой, будет ли Ник[олай] Григ[орьевич] играть концерт. Нет, ибо он еще не готов и не снабжен оркестровкой. Но зато он будет играть мою сонату и две фантазии на темы из (“Онегина”: одну Листа, другую Пабста. То же самое исполнит он и в своем петербургском концерте, и я во всяком случае там или здесь услышу его.

Имею известия от Модеста. Красоты Неаполя произвели на него поразительное впечатление. Но он жалуется, что не может заниматься, да и, в самом деле, какая возможность отвлечь свое внимание от Везувия, от моря, от синего неба, от всей этой роскоши, которая видится в его открытое окно. Счастливый Модест!

Коля еще ничего не знает о драме, разыгравшейся в его семействе, и Модест сильно обеспокоен вопросом, как это сообщить ему так, чтобы ослабить подавляющее впечатление, которое неминуемо он должен будет пережить.

Брат Анатолий наводит на меня уныние, тоску и убийственное сознание моего бессилия помочь ему вырваться из столь опротивевшей ему служебной сферы.

Будьте здоровы, мой милый и бесконечно дорогой друг!

Ваш П. Чайковский.

226. Мекк - Чайковскому

Москва,

15 марта 1880 г.

Милый, несравненный друг! Вчера я была в концерте Николая Григорьевича и имела наслаждение слушать Ваши сочинения. Что за роскошь Ваша соната, в особенности первая и вторая части, это целая поэма, чудно! Полонез из “Евгения Онегина” (transcription de Liszt) весьма эффектен, а Paraphrase de Pabst блестящ донельзя. Мне только жаль, что он не взял для него также письма Татьяны, эту очаровательную вещь. Парафраз сделан на три мотива: первый-специальный мотив Татьяны, которым начинается интродукция и который везде обозначает ее появление, второй- вальс и третий-ария Ленского, первая, потом опять вальс.

Г-н Пабст, должно быть, очень способный музыкант и вполне достойный ученик своего учителя Листа, блестящ и изобретателен до nес plus ultra [высшей степени], конечно, с большим вкусом, с большим изяществом, ну, словом, молодец. А больше всего он мне нравится за то, что он взял Ваше сочинение для парафраза. Играл Ник[олай] Гр[игорьевич], по обыкновению, так, что наконец теряешь сознание, играет ли это один человек двумя руками, или все силы небесные составили с ним оркестр. Эта титаническая сила, это могущество все понять и все передать бесподобно имеют равных себе только в таком же Рубинштейне. Все залы Собрания были переполнены публикою, и, конечно, являлись овации в разных видах, но это все ничто в сравнении с его талантом.

А Вы знаете,милый друг мой, что в концерте Фонда не будут играть Вашу сюиту, и это я приписываю Антону Рубинштейну, так как он будет дирижировать оркестром и играть сам и так как назначены почти все его только сочинения для исполнения, и меня это ужасно бесит. Я с таким восторгом ждала Вашу сюиту, и вдруг такое разочарование. Гадкие люди бывают на свете.

Сегодня мы едем в театр, в концерт М-mе Папендик. На двадцать первое назначен концерт Ант[она] Рубинштейна. Программа его мне не нравится.

У меня, слава богу, все благополучно, но только хворают понемногу простудами. Венявскому это время опять лучше. Это все перемежается- то лучше, то хуже. Пахульский ухаживает за ним до самоотвержения, и Венявский его ужасно любит, не хочет отпускать от себя, когда он приходит....

До свидания, мой милый, безмерно любимый друг. Будьте здоровы, берегитесь, пожалуйста, очень, очень, от простуды. Март ужасный месяц для здоровья. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

227. Чайковский - Мекк

Петербург,

16 марта [1880 г.]

Сейчас получил письмо Ваше, милый и дорогой друг мой! Мне очень, очень досадно, что не придется услышать сюиту. Я рассчитывал отправиться двадцать второго в Москву и очень ласкал себя надеждой насладиться слушанием своей музыки. Что делать! На Муз[ыкальное] общество сетовать нельзя; ведь концерт дается в пользу Фонда, а нет сомнения, что Антон Рубинштейн привлечет много денег.

В настоящее время у меня кроме разных других забот появилась еще одна, требующая очень напряженного внимания. Юргенсон доставил в дирекцию театров клавираусцуг моей оперы. Оказывается, что копия сделана крайне небрежно и переполнена безобразными ошибками. Направник просил меня заняться ее пересмотром. Целый день сегодня я просидел над этой ужасной и утомительной работой. Скоро должен решиться вопрос, пойдет ли моя опера в будущем сезоне, и меня разрешение его приводит просто в ужас. Я далеко не уверен, что решение вопроса будет для меня благоприятное. А сколько мне ради этого дела придется прожить тяжелых минут. В будущую пятницу я должен обедать у вел. кн. Конст[антина] Николаевича, который всегда протежировал мою музыку и влияние которого мне может оказаться весьма нужным. Вы можете себе представить, до чего мне, привыкшему теперь быть избавленным от всяких тягостей в сношениях с людьми, тяжела будет подобного рода высокая честь. Кроме того, нужно (как говорят) делать визиты разным влиятельным в театральной сфере лицам. Сколько жертв я принесу своей опере и, кто знает, плодотворны ли они будут! Вообще никакими словами не могу изобразить, до-чего мне здесь тяжко и как я рвусь отсюда!

Надежда Филаретовна, простите, ради бога, за назойливость, но обстоятельства так сложились, что мне ужасно нужны деньги, и я осмелюсь попросить Вас по возможности в скором времени снабдить меня июньской и августовской бюджетной суммой разом. Не сетуйте на меня, мой друг, за беспорядок в распределении моих средств. Скажу Вам только одно: я подчиняюсь силе обстоятельств, и мне невозможно было не принести жертв для очень близких людей. Впрочем, ведь я зато могу обойтись до октября без всяких денежных получений, ибо в деревне мне деньги вовсе не нужны, а я хочу нынче подольше насладиться деревней и удалением от русских столиц. Еще раз прошу у Вас прощения за расточительность, впрочем невольную.