Волшебство (сборник) - Наталия Солодкая

В чём, в чём оно, это нарушение? Словно надеясь найти разгадку, я несмело повернула голову в сторону клетки, не решившись поднять взгляда на обвиняемого. Все скамьи, кроме тех, на которых расположились пострадавшие, были пусты. Притом, что заседание было объявлено открытым. И вдруг меня пронзила мысль:

– Мать… А где его мать? Почему её здесь нет? Ведь судят её сына! Почему нет вообще никого из родных?

Вот оно то, что разрывало меня на части, заставляя мучиться от ощущения противоестественности ситуации! Этот человек перед лицом бесстрастной машины правосудия, которая не имеет права ошибаться, был совершенно один. Скукожившийся, жалкий, за толстыми прутьями клетки. Как загнанный зверь, который забыл, что когда-то был рождён человеком. Сколько лет может быть его матери? Ему – всего 24. Возможно, она даже моложе меня, ведь её сын моложе моего. Почему она не рядом с ним? Ведь это ЕЁ заблудший сын! Почему она не стоит на коленях перед судом, и с рыданиями не умоляет дать её сыну шанс снова стать человеком? А может, у него нет матери?

Пока эти мысли проносились в моей голове, первый из потерпевших уже завершал свои показания.

– Потерпевшая, что вы можете сказать по существу дела? – обратилась ко мне председатель суда, бесстрастный, металлический голос которой вырвал меня из потока рассуждений.

Я поднялась с места и как смогла спокойно и обстоятельно начала излагать то, что повторяла уже неоднократно в милиции. Но голос меня не слушался, предательски дрожа и срываясь. Судья повернула голову в сторону секретаря, подав знак одними глазами. Секретарь встала, налила из графина воды и поднесла мне стакан. Пара прохладных глотков помогли мне немного унять внутреннюю дрожь, и я смогла продолжить. Сердце стучало где-то в районе горла, норовя выскочить наружу и рассыпаться вдребезги. Мне задавались уточняющие вопросы: каким образом подсудимый удерживал меня в лежачем положении, почему я сразу не могла закричать, с какой стороны был захват за горло, видела ли я в руках подсудимого нож или иное оружие. Просили перечислить содержимое портфеля.

Когда я закончила перечисление служебных документов, обвинитель задал вопрос:

– Были ли возвращены служебные документы, как были возвращены паспорт и водительские права?

Я ответила отрицательно. Тогда он задал следующий вопрос:

– Каковы были для вас последствия утраты подлинников этих документов?

Отвечая на этот вопрос, я почувствовала, что больше сдерживаться не могу, и предательские слёзы вот-вот перельются через край. В кипящем внутри меня коктейле были перемешаны и боль от всколыхнувших душу травмирующих событий, и застарелый сгусток ненависти к преступнику, вторгшемуся в мою жизнь, и ощущение того, что каждый из моих чистосердечных ответов – массивный гвоздь, которым этот человек в клетке всё прочнее пришпиливается к своему кресту. И, вбивая эти гвозди, я почти физически чувствовала нарастающую тяжесть этого креста. Он становился слишком тяжёлым для того, кто сейчас, скорчившись, сидел в клетке. Для того, кому всего 24 года и который был моложе моего сына.

Судья слушала мои показания, опустив глаза в стол. Повисла пауза, и я воспользовалась ею, чтобы попытаться справиться с подступающими слезами.

И тут судья подняла на меня глаза, прежнее холодное и бесстрастное выражение которых вдруг сменилось глубокой печалью, и совсем не судейским, а обычным человеческим голосом с невыразимо грустной интонацией произнесла то, чего я никак не ожидала услышать на официальном судебном заседании:

– Кира Кирилловна, здесь находятся трое потерпевших, которые пострадали от преднамеренных, насильственных, разбойных действий подсудимого. Если бы вы были на моём месте, как бы вы судили этого человека? Какой степени суровости решение вынесли?

В зале повисла звенящая тишина.

И вдруг в эту тишину буквально выплеснулись рыдания, уже не помещавшиеся в моей груди. Будто не подсудимому, а мне дали шанс освободиться от всего, что меня мучило. Я услышала себя как бы со стороны, не узнавая своего голоса, прерываемого всхлипываниями:

– Пожалуйста, пожалейте его! Я понимаю, что вы не можете его отпустить, что есть статья. Но вы можете дать ему самое минимальное наказание. Дайте ему шанс не сломать свою жизнь окончательно. Ведь оттуда он зверем выйдет, если большой срок получит. Посмотрите в его сторону: рядом с ним даже нет никого из близких. Где его мать? Почему его бросили родные, когда решается его судьба?

Не я произносила эти слова, они сами вырывались из моей груди вместе с рыданиями, с каждой секундой принося мне облегчение.

– Пожалуйста, Ваша честь… он уже и так наказан: ведь какое бы наказание вы ему ни назначили, за содеянное он будет отвечать ещё и перед другим судом. ТАМ. Как и каждый из нас.

Последние слова прозвучали уже едва слышно, словно на последнем выдохе. Казалось, что именно они отняли у меня остатки сил. Ноги меня не держали, и я бессильно опустилась на скамью, хотя присесть мне не предлагали.

Все, кто был в зале, сидели, опустив глаза. Председатель суда, задумчиво сняла очки, потёрла пальцами переносицу и, взглянув в зал, объявила перерыв. Я схватила пальто и сумку и бросилась к выходу. В моём присутствии больше не было необходимости, и мне разрешили уйти. Я не знаю, каким был приговор. Стремительно покидая зал суда, я так и не взглянула на лицо человека в клетке.

Эта зима была такой же снежной, как когда-то в моём детстве. Для детворы – радость безмерная, а для автомобилистов – сущее наказание. Снежные горы во дворах загромоздили и без того узкие проезды между домами, и припарковать автомобиль у подъезда было редкой удачей. Некоторые владельцы машин были вынуждены приобрести лопаты, чтобы откопать из снежных завалов своих железных коней, заодно расчистив площадку под их колесами. Мне вчера здорово повезло. Подъехав вечером к дому, я увидела, как с такой вот расчищенной площадки отъезжает красненький «Opel», и, едва машина успела сползти на проезжую часть, как тут же мой юркий «Yaris» чуть ли впрыгнул на освободившееся место. Это обещало завтра утром (если, конечно, не будет снегопада) ограничиться только прогревом двигателя, стало быть, выйти из дома можно на 15 минут позже.

Несколько метров до подъезда были небезопасны. Под обманчивым снежным крошевом беспечного пешехода поджидал отполированный глянец льда. Слова, произносимые при прохождении этого участка совершенно разными людьми, были на удивление одинаковыми. Благополучно добравшись до двери подъезда, я набрала код домофона. Домочадцы были дома.

На следующее утро я вышла из подъезда и с удовлетворением заметила, что площадка перед подъездом зачищена до асфальта и посыпана песком. Дворник – худощавый мужик неопределённого возраста в телогрейке и надвинутой почти на глаза спортивной трикотажной шапке, тоже неопределённого цвета, долбил колуном лёд на проезжей части перед подъездом. Удары были сильными, и прочный лёд отлетал от колуна толстыми кусками. Я обошла дворника так, чтобы не мешать его работе, открыла машину и, запустив для прогрева двигатель, начала веником обметать снег с крыши и стёкол. Всё-таки ночью небольшой снегопад был.

Дворник между тем двигался всё ближе к моей машине, продолжая откалывать внушительные куски льда, заходя то вперед меня, то возвращаясь назад.

– Чего крутится? Не видит, что ли, что грею машину, значит, сейчас уеду. Ну да, ладно, ещё минутку, и пусть себе потом колет сколько надо, – подумалось мне.

Я уже заканчивала стряхивать снег со стекла правой двери, как вдруг выскочивший из-под колуна увесистый кусок льда отлетел в сторону и чувствительно ударил меня по ноге.

– Вы уж, пожалуйста, поосторожней! Видите, я уезжать собираюсь. Подождите секунду.

Дворник, стоявший ко мне боком почти вплотную, повернулся лицом. Неожиданно он стянул с головы свою вязаную чулком шапку неопределённого цвета, и, комкая её в руках, произнёс:

– Простите меня, пожалуйста. Если можете.

Я, лишь мельком бросив на дворника взгляд, подумала:

– Выпивши, что ли, с утра? Что за театр из-за отскочившего куска льда?

А вслух сказала:

– Да ладно. Бывает. Вы же не нарочно. Но дворник продолжал стоять, комкая в руках свою вязаную шапку, и это заставило меня повернуться и посмотреть ему в лицо.

Дворник оказался молодым, коротко стриженым мужчиной с измождённым, небритым лицом. У него были светло-ореховые глаза, окружённые морщинками, и прямой, с лёгкой горбинкой, нос. Вокруг рта залегли глубокие складки. Он не был пьян. И вдруг что-то легонько кольнуло меня внутри. Что-то смутное, ещё не успевшее превратиться в догадку.

– Вы… – начала я, не зная как продолжить.

Дворник сглотнул, прокатив кадыком по худой шее, и произнёс, с трудом подбирая слова, заполняя покашливанием паузы:

– Вы меня… не помните? Тогда, на суде… Вы за меня вступились… Век этого не забуду… Простите меня… Ради Бога, простите.