Летняя королева - Элизабет Чедвик (США)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Алиеноры все сжалось внутри. От Людовика веяло опасным напряжением, как будто он мог в любую минуту выхватить меч и проткнуть кого-то из простой прихоти. Она даже обрадовалась, что Петронилла вышла из комнаты.
– Ты убил де Лезе? – Она надела охотничью перчатку.
– Это было необходимо, – сурово ответил он. – Вассал нанес оскорбление. Я был снисходителен к жителям Пуатье, поэтому мне пришлось проявить суровость в Тальмоне. – Он нахмурился. – Сугерию не было нужды приезжать в Пуатье. Я справлялся и сам, а из-за него во мне усомнились. Все подумали, что я слаб, недостаточно хорош и на вторых ролях, но я показал им, я им всем показал! – Его лицо исказилось гримасой. – Де Лезе отказался от клятвы и опозорил нас, забрав кречетов, и знаешь, что я сделал?
Алиенора покачала головой, настороженно глядя на него.
– Я отрубил его руки и ноги мечом в назидание другим и прибил их к двери замка. Пусть никто не смеет брать то, что ему не принадлежит, и не обманывает меня. – Его глаза были почти черными из-за огромных зрачков, и Алиеноре стало страшно, потому что она не знала, на что еще он способен. Перед ней стоял не благочестивый, неуверенный в себе юноша, а дикое и необузданное существо. Она протянула ему руку в перчатке.
– Позволь мне взять ее, – сказала она.
Людовик пересадил птицу на запястье Алиеноре, и оба они увернулись от бьющихся крыльев. Она чувствовала вес птицы и ее бешеную силу. Кречеты были самыми крупными и величественными среди соколов. Сильнее был только беркут.
– Suau, mea reina. Suau, – тихо произнесла Алиенора на своем южном языке. – Тише, моя королева, тише. – Она погладила мягкие белые перья на соколиной грудке, ласково уговаривая хищницу. Постепенно птица перестала хлопать крыльями и перебирать лапами. Она уселась на руку Алиеноры, яростно сжав ее когтями. На голове у кречета, там, куда птице было не дотянуться, темнело коричневое пятно.
Людовик наблюдал за Алиенорой, его грудь вздымалась, и по мере того, как она успокаивала птицу, он тоже успокаивался, дикий огонь в его глазах потух.
– Ты сделал то, что должен был сделать, – проговорила она.
Он жестко кивнул.
– Да, то, что я должен был сделать. – Он сжал кулаки. – Сугерий сказал мне, что ты потеряла ребенка.
Горе и чувство вины пронзили ее, но она сохранила самообладание благодаря птице на запястье.
– Так было суждено.
– В День святого Дионисия, как мне сказали, – добавил он почти обвиняюще. – Должно быть, Господь разгневался. Вероятно, мы в чем-то провинились, раз Он лишил нас этой благодати. Я молился и каялся в соборе в Пуатье.
– Я тоже молилась. – Мысли об умершем ребенке непрестанно мучили ее. Она потеряла нечто очень важное, не смогла разжечь искру жизни. Неужели она в чем-то провинилась? Эта мысль не давала ей покоя.
Он прочистил горло.
– В Пуатье я слышал, как священник сказал, что наш брак не будет благословлен потомством, потому что мы близкие родственники.
Алиенора бросила на него горький взгляд.
– Священники часто говорят то, что думают, как обычные люди, а не по воле Господа. Разве не Церковь связала нас узами брака и посоветовала нам вступить в брак? А теперь та же самая Церковь вдруг изменила свое мнение?
В ее словах звучала внутренняя сила, и кречет снова взмахнул крыльями. Алиенора успокоила птицу и усмирила свой гнев.
– Все так. – Людовик с облегчением вздохнул. – Конечно, ты права. – Он потер лоб.
– Я попрошу сокольничего сделать для нее здесь насест, – сказала Алиенора.
Людовик выдохнул и понуро опустил плечи. Она заметила темные круги усталости под его глазами и кивком предложила лечь на кровать.
– Ложись, – сказала она. – Поспи немного, и твой разум прояснится.
Спотыкаясь, он подошел к кровати, растянулся на ней и почти сразу же заснул. Алиенора посмотрела на его длинные руки и ноги, светлые волосы и красивое лицо, а потом взглянула на Ла Рейну[10], на коричневые пятна на ее белом оперении, и содрогнулась.
12
Париж, весна 1140 года
Алиенора была занята все утро, стоя на мессе с Людовиком, отвечая на письма из Аквитании, общаясь с просителями, но в конце концов выкроила немного времени, чтобы провести его с Петрониллой, которой подгоняли новые платья.
Самое красивое платье сестре сшили на праздник святой Петрониллы, который отмечали в последний день мая. Оно было из розового шелка, мягко оттенявшего ее золотисто-каштановые волосы и глаза цвета лесного меда. Поговаривали о том, что Петронилла похожа на свою бабушку, Данжероссу де Шательро – великолепную красавицу, печально известную тем, что бросила мужа и сбежала с любовником, Гильомом, девятым герцогом Аквитанским. Впрочем, о том старом скандале не упоминали. Лишь восхищались, какой красавицей становится Петронилла.
Платье было расшито сотнями маленьких жемчужин, которые блестели и на поясе, и в кольцах, которыми были унизаны пальцы Петрониллы. Еще больше жемчужин было вплетено в ее косы и украшало вуаль. Для Алиеноры это было куда больше, чем просто облачение младшей сестры в нарядные одежды. Это был праздник женственности Петрониллы, сильный сигнал о том, что девочка защищена богатством и властью и потому неприкосновенна. Одежда была таким же оружием и защитой, как рыцарский меч и щит.
Петронилла раскачивала пышные юбки платья взад и вперед, показывая лодыжки, обтянутые шелковыми чулками, и изящные вышитые туфельки.
– Наш отец гордился бы тобой, – сказала Алиенора.
– Жаль, что его нет с нами. – Улыбка померкла на губах Петрониллы, но расцвела вновь, когда ее взгляд устремился на Рауля де Вермандуа, стоявшего в дверях комнаты. – Рауль, тебе нравится? – Она подскочила к нему и сделала пируэт.
Он уставился на нее как громом пораженный.
– Должно быть, я сплю, – сказал он. – Вы – прекрасное видение.
Петронилла смеялась и танцевала вокруг него, легкая, как пушинки чертополоха.
– Я из плоти и крови. Потрогай! – сказала она и протянула ему руку.
Он коснулся ее пальцев и склонился над ними.
– Ну что ж, вы не призрак, а истинная красавица, – добавил он с поклоном. Из-за спины он достал маленький собачий ошейник, сплетенный из розовой тесьмы и украшенный рядами жемчужин. – До меня дошли слухи о каком-то новом
