Зигфрид - Харри Мулиш

Ему вдруг вспомнилась Юлия, которая, в отличие от своего мужа, видела в Гитлере лишь актера.

— Значит, по-твоему, он был уникален, — сказала Мария, скептически подняв брови.

Гертер вздохнул:

— Боюсь, что был.

— Он сам тоже так считал. Выходит, он был прав.

— Да, мы должны наконец честно взглянуть правде в глаза. Не признавая при этом существования какого бы то ни было «я». Поэтому его собственно нельзя считать «виновным» — это означало бы непризнание его статуса ничтожества. Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Такая парадоксальная бесчеловечность вызывает к нему почти что сакральное отношение, пусть даже в негативном смысле. Подобное отношение допустимо, если его каким-либо образом можно обосновать и доказать. Но как обосновать то, чего нет? Как может быть «доказано» нечто сверхъестественное?

Он вдруг резко выпрямился, глядя перед собой расширившимися глазами. К собственному ужасу — но одновременно и к собственной радости, ибо такова двойственная природа человеческого мышления, — перед ним замаячило нечто очень похожее на доказательство.

— Погоди-погоди… Черт побери, Мария, мне кажется, я стою сейчас на пороге открытия, — сказал он в диктофон так, словно прибор звали Мария. — Это, пожалуй, уже слишком, но возможно… Я взбудоражен, я должен успокоиться, чтобы решительно, шаг за шагом, идти вперед по скользкому льду… Слушай. Тысячу лет назад Ансельм Кентерберийский выступил с убедительнейшим доказательством существования Бога, которое звучит приблизительно так: «Бог совершенен, значит, Он существует, иначе Он не был бы совершенен». Кант назвал это позднее «онтологическим доказательством существования Бога», но таковым оно, разумеется, не является, потому что создает лишь видимость перехода от мышления к реальной жизни. On по-гречески означает «бытие». Выходит, правильнее называть это «логическим доказательством существования Бога». Но мне в самом деле, похоже, удалось поймать его зеркальное отражение: подлинное онтологическое доказательство тезиса о том, что Гитлер есть проявление несуществующего, уничтожающего Ничто.

Мария взглянула на него иронически:

— Так много слов для такого ничтожества.

— Да, но как выразить неизреченное?

— Разве не говорил Виптенштейн, что об этом следует молчать?

— Так ни на шаг не сдвинешься с места. Витгенштейн, между прочим, тоже родом из Вены. Не позволю венцем затыкать мне рот, лишь мой отец имел на это право, да и то не слишком долго.

— Похоже, ты до сих пор не можешь этого переварить.

Гертер нетерпеливо замотал головой:

— Мария, оставь, ради Бога, в покое психологию. Ничто и никогда не проходит бесследно. Ладно, поехали, мне необходим разбег.

Драма двадцатого века, — продолжал он, — началась с Платона, с его постулата о мире идей, скрывающемся за миром видимых вещей. Это непосредственно привело к непознаваемой кантовской вещи в себе. После Канта философия разделилась на два направления, оптимистическое и пессимистическое. В оптимистическом русле развивалась рациональная диалектика Гегеля, которая привела к Марксу, а через него к Сталину — и, возможно, справедливым будет даже считать — далее к Горбачеву. И как я уже говорил, от Гегеля пошла также традиция обоснования Ничто, боковой ветвью которой являются экзистенциальная философия Киркегора, Хайдеггера и Сартра. О том, как эти трое связаны между собой, я должен еще подумать. Основоположником пессимистического иррационального направления был Шопенгауэр. В его работах вечная вещь в себе трансформировалась в темную динамическую волю, которая правит всем миром, включая орбиты планет, и которая у человека принимает форму тела.

Гертер посмотрел на Марию:

— Чувствуешь, что мы подходим к главному?

— Честно говоря, не очень…

— Нет, позволь мне продолжать, не то я потеряю нить. Когда ты все перепечатаешь, я поясню это подробней. И налей-ка мне еще вина, ведь мы приближаемся к святая святых, к музыке.

После Платона, — продолжал свою мысль Гертер, — который, рассуждая в духе Пифагора, полагал мир созданным по законам музыкальной гармонии, никто не воздал большей дани уважения музыке, нежели Шопенгауэр. Для него она была не чем иным, как выражением Мировой Воли. «Если кому-либо удастся однажды, — писал он, — выразить на языке понятий, что такое музыка, это станет одновременно объяснением мира, иными словами, подлинной философией»… Еще два этапа, — сказал Гертер, — и я докажу свою мысль. Этап первый: Рихард Вагнер. Великий музыкант, автор чарующих опер, был не только всю свою жизнь приверженцем Шопенгауэра, но также и антисемитом первой статьи. Он не только считал, что с евреями следует бороться по причине их непомерной власти во всех областях общественной жизни — как это испокон века утверждали и продолжают утверждать традиционные антисемиты (их пропаганда то и дело приводит к погромам), — нет, мало того, он первый письменно заявил, что их просто не должно быть, что все они без исключения должны исчезнуть с лица земли. Вагнер стоит у истока метафизического антисемитизма уничтожения. Даже добровольно приняв крещение, евреи не могут избавиться от своего проклятия. Зря Вагнер пытался склонить на свою сторону с симпатией относившегося к нему Людвига Второго Баварского, психически нездорового короля, — ему так и не удалось заразить его своей кровожадностью: яростный антисемитизм Вагнера показался Людвигу вульгарным, что свидетельствует о том, что столь уж неуравновешенным он все-таки не был.

В эту минуту диктофон, громко щелкнув, отключился.

17

— В половине девятого у нас самолет, — напомнила Мария, перематывая назад крошечную пленку.

— Пока что времени полно.

— Тебе еще собирать вещи.

— Все устроится, — нетерпеливо отмахнулся он. — Ну, в крайнем случае опоздаем.

— Но ты ведь помнишь, что Ольга с Марниксом собирались нас встречать? Ребенок был счастлив, что ему разрешили так поздно не ложиться.

— Мы всегда можем позвонить и предупредить.

С этими словами он снова включил аппарат, приложил к губам палец и продолжил:

— Хорошо. Этап второй: Ницше. С этим сложнее. Ницше в юности тоже был поклонником Шопенгауэра и одновременно другом дома и почитателем Вагнера. Об обоих он писал пламенные эссе, но чем больше стал развивать свои собственные идеи, тем больше от них отдалялся. В самом начале своей карьеры в 1871 году, когда он написал «Рождение трагедии из духа музыки», у колыбели представленного им дионисийского начала стояла шопенгауэровская абстрактная воля. Свою работу двадцатисемилетний Ницше посвятил Вагнеру. Я это знаю точно, я прочитал ее в девятнадцать лет, сразу после войны, и, пожалуй, я тогда даже чуть — чуть отождествлял себя с ее автором. Семнадцать лет спустя, то есть к концу того недолгого периода его жизни, на протяжении которого он все еще оставался в здравом рассудке, шопенгауэровская музыкальная воля претворилась в его собственную концепцию Воли к Власти.

В этом месте тоже две цитаты, — произнес вдруг Гертер без всякой интонации низким ровным голосом.

— Что-что? — переспросила Мария, опять немного наклонив голову.

— Ладно. Эти цитаты я вставлю позже.

Когда-то он сделал потрясающее открытие.

Шопенгауэр, высказывая гипотетическую мысль о претворении музыки в подлинную философию, выражает ее буквально следующими словами: «…Если бы, предположим, удалось прийти к однозначно верному и исчерпывающему объяснению музыки, иными словами, если бы удалось передать то, что она выражает, на языке понятий, это тотчас бы стало достаточно исчерпывающим отражением и объяснением мира и, следовательно, подлинной философией…»

Через несколько десятков лет усложненная конструкция этого предложения повторяется у Ницше: «…И наконец, если бы, предположим, удалось увидеть в нашей эмоциональной жизни форму выражения основы нашей внутренней воли, которую я, согласно моему тезису, именую волей к власти, если бы мы договорились рассматривать все органические функции организма как производные этой воли и увидели бы в ней решение важнейшей из проблем, проблемы зачатья и воспитания, — мы тем самым приобрели бы право считать все действующие человеческие мотивы проявлением Воли к Власти…»

Насколько было Гертеру известно, никто до сих пор не обратил внимания на хроматическое совпадение этих двух важнейших абзацев. Сознавал ли его сам Ницше? Или его фраза была скрытым выражением восхищения Шопенгауэром? Скорей всего, она была бессознательной реминисценцией… «Бессознательное…» — последний живой отросток на все том же мрачном родовом дереве.

— Ты еще не устала от моей лекции? — спросил Гертер.

— Хм, словно для тебя это имеет хоть какое-то значение.

— Стало быть, так. Когда Ницше пришла в голову идея Воли к Власти, — продолжал Гертер, — он уже высказал в книге «Так говорил Заратустра» несколько шокировавших современников вещей, таких, как, например, концепция Сверхчеловека, власть сильных над слабыми, упразднение жалости, тезис о том, что Бог мертв. «Главное решиться», — считал он. И что же? Разнесчастный Фритц сам стал жертвой собственной решительности; в дальнейшем ему больше всего хотелось, чтобы кто — нибудь доказал ошибочность его суждений.