Тель-Авивские тайны - Нина Воронель

Однако густая, теплая каша, не стала менее вкусной от одиночества. По телу разбежались веселые живительные ручейки, сразу захотелось лечь, свернуться калачиком и задремать. Уже проваливаясь в ласковую бездну небытия, Габи почувствовала, как Дунский плюхнулся на кровать рядом с ней.

«Ты знаешь, где я спустил свой подкожный запас? — Он захохотал так громко что Габи заподозрила, что он пьян. — Я спустил его в массажном кабинете!».

«Опять начитался Достоевского и будет всю ночь каяться», — ужаснулась Габи и открыла глаза. Сон как рукой сняло:

«И сколько визитов ты туда нанес? — деловито спросила она, стараясь воздержаться от отвратительной сцены ревности. — К разным девушкам ходил или к одной, избранной?»

«К одной-единственной. Она работает там уборщицей».

«Это чтобы сэкономить?» — Габи все еще держалась в рамках делового тона, хоть ее так и подмывало потребовать, чтобы муж проверился на СПИД.

«Не говори глупостей. Я ходил туда для сбора информации».

«Информации? О чем? О новых способах любовных утех?»

Из какой-то странной оторопелости Габи не назвала любовные утехи привычным словцом, которого вовсе не стеснялась, но которое в этой ситуации показалось ей слишком грубым — оно как бы намекало на назревающий скандал.

«Слушай, зачем я к тебе пришел? — неожиданно обиделся Дунский. — Я пришел к тебе как к другу, как к главному человеку в мой жизни, а ты, а ты ... Не хочешь, как хочешь».

И он стал собирать рассыпанные по одеялу листки, которых Габи поначалу вообще не заметила. Ей даже показалось, что в напряженном голосе мужа зазвенели с трудом сдерживаемые слезы.

«Чего я не хочу?» — всполошилась она, почуяв за обидой Дунского что-то серьезное.

Дунский собрал, наконец, листки и неловко поднялся:

«Чтобы я прочел тебе свою повесть про массажный кабинет».

«Ты написал повесть?» — восторженно взвизгнула Габи.

«Ну, может, не повесть, а рассказ», — заскромничал Дунский

«Написал повесть, а мне ни слова?»

«Я хотел сделать тебе сюрприз, — довольный произведенным эффектом Дунский немедленно смягчился и снова сел. — Так читать?».

«Только не слишком торжественно», — поспешно согласилась Габи, устраиваясь поудобней, но тут же передумала и села по-турецки, уменьшая таким образом опасность заснуть в самый неподходящий момент. Дунский набрал в грудь большую порцию воздуха и начал: 

«РУССКИЙ САМОВАР

Терпеть не могу резиновые перчатки — они стесняют мою свободу. Уместно, конечно, спросить, о какой свободе может идти речь, если я обречена целый день драить чужие полы и унитазы».

«Так это про твою уборщицу!» — догадалась Габи.

«Только не перебивай! — вспыхнул Дунский. — Дослушай до конца, а потом высказывайся!».

Габи с опаской покосилась на пачку листков в его руке — пачка была не мелкая, так что о скором сне не приходилось и мечтать. А Дунский уже набирал разбег:

«Но я убедилась, что свободу ограничить легко, зато ограничение свободы не знает границ.

Здорово я это закрутила, правда? Это я еще умею — ведь не всегда же я была поломойкой. Когда-то я была маменькина дочка-белоручка. Даже имя мои родители мне дали возвышенное — Нонна, чтобы с младенчества поставить меня на верный путь»

«Так ее и зовут — Нонна?» — не удержалась Габи, но Дунский притворился, что не слышит. Он все больше увлекался собственным текстом, незаметно увлекая за собой и Габи.

«А верный путь для еврейской девочки в России — эти искусство, искусство и только искусство. Так что в той жизни я закончила Московскую консерваторию и работала дирижером детского хора при Дворце культуры милиции.

Но то было в той жизни, а полы я мою в этой.

Ну кто б в Москве мог поверить, что в земле обетованной я сделаю карьеру поломойки? Не то, чтоб у других полы мыть, я для собственной квартиры уборщицу нанимала, чтобы руки не портить. А теперь только и делаю, что порчу — потому что не терплю резиновые перчатки. Да мне и не жалко — ведь только мои шершавые руки обеспечивают мне пристойный заработок, на который я могу содержать маму и Никиту.

Когда мне предложили убираться в массажном кабинете «Русский самовар», Никита очень возражал, — он сразу заподозрил, что массаж там никто делать не собирается и что самовар — это фикция. Насчет массажа он оказался прав, но самовар у нас был настоящий, — расписной, с трубой и с маленьким чайничком для заварки. Стоял он в прихожей, на специальном пьедестале, а чего символизировал — неизвестно. Чай из него никто не пил, клиент

к нам ведь не за чаем приходил! Но это несоответствие никому не мешало — ни девушкам, ни клиентам.

А когда Никита узнал, сколько мне будут платить за уборку, оно и ему мешать перестало. Никита, конечно, тоже мог бы заработать — мойкой окон, например. Но он объявил, что не должен себя ронять, он не путана какая-нибудь, а артист! Будто кому-то в этом мире нужны артисты! Вот путаны — те действительно нужны, я в этом убедилась: от клиентов отбою не было. Если бы я рассказала, кто да кто сюда захаживал, мне бы, пожалуй, не поверили.

Но это все было потом, а поначалу, когда я приходила в кабинет убираться, там уже не было ни девок, ни клиентов. Я начинала уборку в восемь утра, чтобы к трем все закончить. Ключ мне не доверяли, я звонила условным звонком, мне открывал один из хозяев — или Красавчик Женька, или Бандит Тамаз — и впускал в квартиру.

Женька был ленинградский приблатненный шалопай, — там он фарцевал и сутенерил, а, может, и сам на панели прирабатывал — при его невинной девичьей красе это было бы в самый раз. Но шарики у него крутились неплохо. Он быстро сообразил, что, чем самому под фонарем стоять, выгоднее организовать экспорт — импорт секс-товара.

А Тамаз был обыкновенный разбойник, силищи непомерной. В Грузии сидел в тюрьме за ограбление с убийством. Потом боролся за выезд на историческую родину как ущемленный на почве антисемитизма. Он боролся не от большого ума — у него и малого не было — просто кто-

то научил его поставить на верную карту Приехал он сюда героем-отказником и — давай качать права. Но его тут быстро раскусили и сняли с довольствия. Так что у него другого выхода не было, как вернуться к старой, верной профессии. Там его Женька и подобрал в какой-то канаве, и определил на должность главного вышибалы. Без вышибалы в ихнем деле и дня не прожить.

Никто из них, конечно, мне не исповедовался, но я быстро восстановила картину путем сопоставления обрывков их разговоров — в основном, ссор, когда язык бежит впереди мысли — и собственной богатой музыкальной фантазии. Время на фантазии у меня было с восьми до трех, потому что в работе моей требовалась ловкость рук, а не острота ума. А ум мой, пока не полностью заторможенный моим новым социальным статусом, все еще продолжал по инерции крутить свои постепенно ржавеющие шестеренки.

День мой начинался с выгребания мусора, которого за ночь набиралось столько, словно тут полк солдат побывал. Всюду валялись окурки, грязные стаканы и горы использованных кондомов на выброс. Я, дурочка наивная, до того и не представляла, что кондомы бывают всех цветов радуги, с перьями, с гребешками, со стеклярусом! Иногда попадались такие красавцы, что хоть на голове их вместо шляпки носи. Особо увлекательные образцы я мыла «экономикой» и приносила домой показать своим».

Тут Габи снова не сдержалась и перебила:

«Ты бы и впрямь парочку домой принес — для интереса!»

«Ну не мешай!» — взмолился Дунский. — Мне очень важно, чтобы ты выслушала все подряд, от начала до конца».

Габи прикусила язык и все же прилегла — было уже ясно, что дело это долгое, и заснуть Дунский все равно не даст.

«Мама каждый раз приходила в восторг, а Никита страшно огорчался — ему все время казалось, что меня могут вовлечь в массажные дела. И впрямь некоторые клиенты очень даже на меня зарились, хоть я и не первой молодости. Ведь вкусы бывают разные — кому нравится поповна, а кому — попадья. Но с клиентами я познакомилась позже — к тому времени любовь к моей зарплате давно победила в душе Никиты неприязнь к моей работе. А платили мне хорошо, потому что у меня оказалась легкая рука на уборку.

Никита даже начал намекать, что пора бы купить ему печь для обжига керамики.

— Если у меня будет печь, — приставал он, — я окуплю все расходы и буду содержать не только тебя, но и нашу дорогую Шарман.

Так он называл мою маму — Шарман — с французским акцентом, чтобы подчеркнуть, как он ею очарован. Мама, конечно, млела от восторга и тоже выступала:

— Ты обязана помочь Никите встать на ноги!Художник должен творить, а не прозябать!