Улица милосердия - Дженнифер Хей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ТОЛПА У КЛИНИКИ ПОРЕДЕЛА. Пухляш пристроил транспарант на землю, чтобы съесть свой привычный обед: картошку фри и куриные наггетсы. Он кивнул Клаудии. В обычной жизни он был достаточно приветливым человеком. Она в ответ махнула ему рукой.
Она всего на два шага успела отойти от входа, когда заметила протестующего, подпиравшего стену здания, – бородача в красной куртке с билетом на горнолыжный подъемник, прицепленном к «собачке» на молнии. Он не стал приставать к ней, на самом деле он ее даже не заметил. Внимание Клаудии привлек его плакат – уникальное творение ручной работы. АБОРТ ВЫЗЫВАЕТ РАК ГРУДИ. Под этими словами виднелось изображение женщины в виде совокупности порнушных деталей вроде гигантских дынеподобных грудей и торчащих сосков размером с мизинцы. Поверх одной из гротескных грудей была нарисована мишень.
Говорят, что некоторых млекопитающих – быков и злобных мужчин – приводит в ярость красный цвет. Клаудии представляется, что они сами не знают, почему именно этот цвет вызывает у них такую реакцию, и совершенно не помнят своих вспышек агрессии до тех пор, пока не наткнутся, как она, в интернете на видео со своим участием.
Видео начинается с того, что она спокойным, будничным тоном объясняет, что утверждение на плакате в корне неверно. Вообще-то, между абортом и раком груди нет абсолютно никакой связи. Улыбка на ее лице напряженная, подрагивающая. Ну, так, просто чтоб вы знали.
Она помнит ощущение присутствия кого-то позади, замедление движения на тротуаре, пешеходов, останавливающихся послушать, но тогда она понятия не имела, что кто-то из них снимал ее на телефон.
К концу видео она уже выглядит и звучит, как горластая полоумная. (Аборт – это не фактор риска! Фактор риска – это наличие груди!) Ее привел в ярость самодовольный вид этого мужика, непонятно кем уполномоченного кошмарить незнакомых людей – незнакомых женщин – болезнью, которой те страшатся сильнее всего.
Видео длится шестьдесят восемь секунд. В конце за кадром слышится звук тяжелых шагов и мужской голос. Луис, охранник, все время стоял неподалеку и наблюдал.
Пожалуйста, сэр, уйдите с дороги.
На видео не попало, что происходило дальше: ни то, как Луис за локоть тащил Клаудию в здание, ни как прошипел ей в ухо: «Твою мать, ты совсем, блядь, с ума сошла?»
Когда они благополучно оказались внутри, он отпустил ее. «Клаудия, – сказал он уже мягче. – Ты в порядке?»
Сложный вопрос. А есть вообще кто-то, кто в порядке? Она была в лучшем случае «более-менее». Объективно, «в порядке» – это недостижимо высокая планка.
Энтони не каждый день ходил на утреннюю мессу, но достаточно часто, чтобы его там замечали и узнавали. Рано утром посещаемость в церкви Святой Димфны была весьма скромная, и публика почти полностью состояла из стариков. Эти походы запомнятся ему как главный ритуал тех времен, когда он сидел на пособии по инвалидности: звучный язык литургии, старики, квакающие псалмы, знакомые молитвы, льющиеся, как долгожданные дожди. Не говоря уже о том, что ему тогда нужно было куда-то выбираться из дома.
Преклонный возраст паствы его не смущал. На воскресных мессах средний возраст был меньше, но это влекло за собой и кое-какие особенности. К примеру, некоторые молодые прихожане имели привычку во время чтения «Отче наш» воздевать руки к небу, как какие-нибудь пятидесятники-змеедержатели, призывающие духов, – чисто протестантская практика, по мнению Энтони. Старый пастор, отец Кронин, такого бы не допустил, а пришедший ему на смену отец Квентин Роуч, казалось, вообще этого не замечал. Он был на двадцать лет моложе – активный, энергичный человек, который галопом проносился по воскресной мессе за полчаса, чем и заслужил расположение паствы и шутливое прозвище Квентин Скорый.
Месса закончилась, Энтони застрял в притворе. Толпа с палочками и ходунками была не из быстрых, а инвалидное кресло миссис Паоне закупорило проход, как пробка бутылочное горлышко. Пока он наблюдал за этой нестройной процессией, к нему подошла миссис Моррисон и положила руку ему на плечо.
– Как ты себя чувствуешь, милый?
На вид миссис Моррисон было лет сто, но это, пожалуй, только на вид. Скорее всего, ей было примерно столько же, сколько его матери, лет шестьдесят-семьдесят. В определенный момент точный возраст переставал иметь какое-либо значение. Миссис Моррисон проскочила этот момент давным-давно.
У него была своя теория насчет стариков и их выдающейся благочестивости. Она, как и всё в жизни, зависела от времени, периода в истории и великих незримых сил, влияющих на мир. Поколению миссис Моррисон повезло. Они были продуктом лучших времен.
Миссис Моррисон рассказала ему о новых лекарствах, которые начала принимать, о дочери из Аризоны, которая лечилась от бесплодия, и о второй, из Метуэна, у которой диагностировали волчанку.
Лучших времен и лучшей церкви. Энтони хотел бы другой церкви, времен его бабушки – с латинскими службами под «Кирие-Глория» Баха во всей их мрачноватой красе. В те времена люди одевались к мессе соответствующе, понимали, что это самый важный час недели. Женщины надевали шляпки и перчатки, мужчины – пиджаки и галстуки. Современные католики (к которым он относил и себя) выглядели так, словно выскочили из закусочной на перекур.
Он ни разу не был в Метуэне, название которого звучало как чих.
Он жаждал постов и индульгенций, Балтиморского катехизиса, рыбных пятниц. Энтони тосковал по всему этому так, словно лично застал ту церковь, хотя к тому моменту, когда он родился, от нее уже ничего не осталось. Вместо исповеди им досталось Примирение, заодно с девочками-алтарницами, фолк-музыкой и монахинями в голубых джинсах, играющими на гитарах.
Он взял миссис Моррисон под руку и помог ей спуститься по ступеням.
– На днях видела на почте вашего отца, – сказала она. – Он хромал.
Энтони не знал, что на это ответить. Его старик ушел, когда Энтони был подростком, хоть и не далеко. Уже почти тридцать лет он жил на другом конце города в комнате над гаражом бабушки Бланшар. Его уход прошел почти
