На гребнях волн - Вендела Вида
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну да, а ты идешь? – Очень надеюсь, что голос у меня не дрожит от радости.
– Не знаю. Спрошу у родителей, когда они вернутся. Вроде мы в эти выходные должны ехать на свадьбу.
– Куда?
– В Йосемити.
– Зимой?
– Ну да. Мы же не в палатке будем жить. Остановимся в том отеле, в «Авани».
– «Авани»? Это где снимали «Сияние»?
Я жду, что он, как большинство мальчишек на его месте, ответит: «Ага, круто, правда?» – но вместо этого он разделяет мои чувства.
– Немножко жутковато от этого, верно? – говорит он.
Я киваю.
– А тебе не кажется, что это странная идея – устраивать такую вечеринку? – спрашивает он. – То есть я, конечно, рад, что похитители ее вернули, но просто… что там должно быть, на такой вечеринке? Какие подарки дарить гостям?
– Может, подарят повязки на глаза, – отвечаю я.
Секунду он молча смотрит на меня. М-да, чувство юмора у меня определенно не для всех. Но затем Кит улыбается.
– Или чемоданы наличных!
– А за нее просили выкуп? – спрашиваю я. – И ее родители заплатили?
– Не знаю, – отвечает он. – Но почему еще она вдруг вернулась домой?
– Как ты думаешь, сколько они заплатили? – спрашиваю я. – Сколько это может стоить?
– За наследницу-то? Порядочно.
Мне хочется поделиться своей теорией, что Марию Фабиолу никто не похищал, что она «исчезла» нарочно, но я решаю, что сейчас не время. У меня слишком мало доказательств; точнее, никаких доказательств нет. И потом, надоело, что все разговоры вокруг только о Марии Фабиоле. И так уже несколько месяцев. Даже когда кажется, что говорят о чем-то другом – на самом деле это о ней. И когда родители спрашивают, во сколько я вернусь домой, и когда учителя желают нам «безопасных выходных» – все это о ней, все из-за нее.
– А что ты слушаешь? – спрашиваю я.
– «The Furs», – отвечает он. – Любишь их?
Несколько месяцев назад я бы соврала – ответила бы «еще как люблю», хотя даже не знаю эту группу. Но теперь я хочу вести себя по-другому. Хочу быть другой.
– Я их не знаю, – отвечаю я.
И жду, что он нахмурится, скажет: «Как не знаешь?!» Но вместо этого он снимает с шеи наушники и пристраивает мне на голову. Нажимает на «Уокмене» кнопку «Play» – и я слышу хрипловатый голос с британским акцентом, поющий о том, что пора проглотить слезы и снова начать улыбаться.
Я молча снимаю наушники и протягиваю ему.
– Не понравилось?
– Нет, понравилось. Очень. – Я не могу признаться в том, почему поскорее сняла наушники; эта песня так внезапно и сильно меня тронула, что я побоялась прямо тут, на месте, разрыдаться.
– Отличная группа! – говорит он.
– Ага, – соглашаюсь я. И, боясь, что сейчас все испорчу, добавляю торопливо: – Ладно, я лучше пойду.
* * *
В тот вечер я до ночи читаю «Невыносимую легкость бытия». Сцену с котелком – ту, где Сабина соблазняет Томаша в своей пражской квартире, обнаженная, в одной только шляпе-котелке. Интересно, как выглядит котелок? Надо будет поискать такую шляпу в следующий раз, когда попаду в секонд-хенд в Хайте. Точнее, когда попаду туда одна. Мне становится жаль себя, а потом еще сильнее – оттого, что понимаю, что жалею себя. «Жалея себя, достигаешь нового дна», думаю я – и, сев за стол, немедленно записываю эту фразу в дневник. И решаю, что читать Милана Кундеру оказалось очень полезно. Он будит мысль.
Уже после одиннадцати вечера кто-то звонит в парадную дверь, и я сажусь в кровати. Кто бы это мог быть? В парадную дверь нам звонят очень редко, чаще всего коммивояжеры. Почти все наши друзья заходят в дом черным ходом.
Я выхожу на лестничную площадку и, свесившись через перила, смотрю вниз. Мама разговаривает по-шведски с какой-то блондинкой. Мне видны только их белокурые макушки; стоят голова к голове, но говорят громко. Похоже, что-то случилось. Я достаточно общалась с мамиными подругами и отметила достаточно дней святой Люции, чтобы кое-что понимать по-шведски, однако бегло на этом языке не говорю. Сейчас до меня снова и снова доносится «мьолк», что означает «молоко» – но совсем непонятно, почему молоко вызвало такую бурную дискуссию. И при чем здесь пара чемоданов у дверей.
Спускаюсь вниз и выхожу в прихожую, театрально протирая глаза, словно только что проснулась. Быть может, говорю себе, я прирожденная актриса.
– О господи, мы тебя разбудили? – говорит папа.
– Все нормально, – успокаиваю его я.
А затем поднимаю глаза на белокурую гостью так, словно только что заметила ее присутствие.
– Здравствуйте, – говорю я. – Кто вы?
– Я Ева, – отвечает она. – Пишется с двойным «в», но произносится как с одним.
– А я Юлаби, – отвечаю я. – И еще не придумала, как представляться, чтобы мое имя сразу запомнили.
– Не беда, придумаем вместе! – отвечает она.
По-английски она говорит бегло, с легким британским акцентом. Значит, училась в хорошей школе. И она гораздо моложе, чем показалось мне сначала. Сверху Ева выглядела пухлой и немолодой, но теперь, стоя напротив, я понимаю, что ей лет двадцать с небольшим. Должно быть, она…
– Ева здесь по обмену, – объясняет мама. Я уже это поняла.
– Была по обмену, – уточняет Ева.
Одна из неофициальных маминых обязанностей в шведской общине – помогать шведкам, приезжающим сюда по обмену. На случай, если произойдет какая-нибудь неприятность, им дают мамин телефон. А с Евой явно случилась неприятность! Только никак не могу понять какая – они продолжают оживленный разговор по-шведски.
Папа в шлепанцах переминается с ноги на ногу, прочищает горло.
– Прошу прощения. Может быть, выпьем чаю? – предлагает он.
Папа говорит только по-английски, и присутствие в доме иностранцев (в нашем случае это всегда шведы) подсознательно пробуждает в нем британский акцент и пристрастие к чаю.
– А он без кофеина? – спрашивает Ева.
Родители смотрят друг на друга. Как видно, им никогда не приходило в голову проверять, есть ли в чае, который они пьют поздно ночью, кофеин.
– Я проверю, – говорит наконец папа и уходит на кухню.
В присутствии красивых женщин он часто начинает хлопотать по хозяйству. Еву, пожалуй, красивой в полном смысле не назовешь, но она определенно останавливает на себе внимание. У нее широкое круглое лицо, неожиданный (для зимнего Сан-Франциско) загар. Она пухлая, с заметными округлостями. В белых брюках, какие любят все шведки. Американки с таким типом фигуры обычно белые брюки не носят. Может быть, это уловка, думаю я; может быть, глядя на белые брюки, люди должны думать: «И вовсе она не полная!» У нее яркие синие глаза и вьющиеся волосы до
