Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель

Философия или медицинская биологическая этика

Сижу с друзьями в клубе. Все они — из параллельной жизни. Инна закончила филфак, работает в галерее. Маша — кинохудожник по костюмам. Вот этих троих я не знаю, они только что навязались. Говорят — экстремальным спортом занимаются. Антон трудится репортером. Сейчас придет Юра, офисный менеджер. Мы выпиваем, говорим за жизнь. Мы достаточно юные, амбициозные, смотрим в будущее широко раскрытыми глазами. У меня довольно нелепая позиция. Я — единственная неработающая, единственный студент. Три четверти каждого прожитого мной дня проходят в учебе. Короче, я откровенно выбиваюсь из общей картины.

И в этот раз кто-то опять заплатит за мой ужин. Я буду возражать, конечно, но этот кто-то сделает все тактично и быстро. Вот сейчас начнется. Еще пара градусов, и разговор перетечет в несколько абстрактную, общую колею. Сейчас за этим столом мы определим будущее страны, нации, культуры и искусства. Я вставлю свой весомый комментарий относительно здравоохранения и отечественного образования. И их судьбу мы сейчас тоже решим. Решим, как сможем.

— Ну ты в натуре врач?

— Да. Уже на третьем курсе.

— А сколько, сколько тебе еще?

— Еще пять лет.

— Ни хрена себе! А почему ты туда пошла? Мне Машка говорила — вы вместе учились.

— Мне кажется, это достойная работа.

— В нашей стране?!

— В нашей стране.

— Я бы сказал… (Нет смысла воспроизводить, что именно сказал Антон, об этом и так можно догадаться.)

— Ну все-таки. Да, зарплаты маленькие, труд — неблагодарный, тяжелый, изнуряющий. Но ведь это того стоит…

Я везде оказываюсь, типа, лишним человеком. Смотрю на друзей и огорчаюсь. Они интеллигентные, добродушные, ориентируются в современном мире. А я даже музыку не умею с Интернета скачивать. Потому что нет времени. А ведь уже пятый год я работаю лишним человеком. До этого — служила. До службы — пыталась стать художником. Теперь вот учусь. Нахожусь не в своей среде. В общем-то, ячейки в определенном социальном пласте у меня пока нет. Перспективы до омерзения отпугивают. Куда ни сунешься — жесть.

Я звоню своим друзьям, чтобы сообщить:

— А мне поставили тройку!

Они смеются, говорят:

— Молодец…

Антон считает, например, что в журналистике появилось слишком много жаргонных словечек. Мол, язык обновляется, что хорошо, но результат получается таким безвкусным…

Маша думает вот так: кино — на редкость трудоемкая сфера. Нервов не хватает, но тема — близкая. Сложно расставить приоритеты. Может, ей попробовать для разнообразия театр?

Трое анонимных обсуждают свои путешествия. Где визы оформлять, сколько денег на что надо.

А я даже слово вставить не могу. Ей-богу, прям как по-китайски разговор идет. То есть суть мне ясна, я же не глухая. Но что мне сказать по существу? Да уж, лучше так посижу, послушаю. Мне в принципе необязательно что-то говорить. Главное, что за столиком тепло, и компания добрая. Больше ничего и не надо.

Как ни странно, но к этим тройкам (лишь бы не пересдача) вся моя жизнь и сводится. Основные мои волнения касаются учебы. Сессия — нервирует, как и всех. Вдобавок еще на первом курсе у меня обнаружилась очевидная техническая проблема. А именно — мой ужасный почерк. Я пишу настолько неразборчиво, что все преподаватели делают мне за это выговоры. Да, кажется, я забыла рассказать, что у нас проверяют тетради. Прямо как в школе — берут и ставят галочки, исправляют неверные слова, отмечают, аккуратная тетрадь или не очень. В университете продаются специальные тетради за пятьсот рублей. В них — разные картинки с пояснениями, написанные округлым почерком какой-нибудь первокурсницы, которая за эту нехитрую работу получила зачет. Кроме того — бесчисленные методички, которые мы просто обязаны приобрести за девяносто девять точка девяносто девять. Не берешь методичку — огребаешь двойку. Так формируется отношение к тебе преподавателей: Ну что, без методички ходим? А как готовимся?

Кроме этого, некоторые преподаватели даже спрашивают исключительно по покупной методичке. В этот маленький блокнот умещается минимум фактов и формул, но зато так можно подзаработать.

В общем, почерк у меня ужасный. Как у нормального врача. А меня заставляют с этим бороться. Так я обретаю любимое занятие — писать. После последнего семинара я беру методичку за девяносто девять точка девяносто девять и направляюсь в кафе. Заказываю капучино с булкой и переписываю все содержимое методички. Почерк от этого сильно не меняется. Все буквы я пищу по-разному. Иногда у меня «К» с закорючкой, иногда — прямая. Но со временем я пытаюсь выработать свой стиль. Писать либо с закорючкой, либо без. Это занятие меня буквально поглощает. Я начинаю переписывать все, что попадается под руку. Методички, лекции, главы из учебников. Через год мой почерк стал немного более читабельным. Однако пока что в нем ориентируюсь исключительно я. Мне говорят, как ребенку-дауну:

— Молодец, Форель, руки начинают расти из правильного места. Тренируйся дальше.

А дальше со мной происходит странная метаморфоза. Мне надоедает переписывать учебники, и я начинаю просто писать. Писать все, что приходит в голову. Описывать лежащие передо мной предметы. В моей тетради по биохимии появляется надпись: «Солонка прозрачная с красной крышкой. На крышке — три дырки. Солонка сделана из тусклого пластика». Или: «Пол ламинированный, блестящий. На нем немного пыли. Цвет оранжевый. Трещина в переднем левом углу».

В общем, не знаю, как это объяснить. Меня захватывает сам процесс поворота стержня на бумаге. Легкий шорох вытекающей пасты. Острая синева на ярко-белом фоне. Что я пишу — не играет никакой роли. Это набор каких-то дурацких слов, описаний того, что я вижу перед глазами.

Иногда в процессе мне кто-то звонит. Спрашивает.

— Эй, Дашка, чем ты занята?

Я отвечаю:

— Пишу.

— Что пишешь? Рассказы?

— Нет, — говорю я смущенно, — просто пишу. Пишется мне что-то.

А после письма начиналось самое страшное. Я вставала и отправлялась в никуда.

Странно получалось. Пока пишу — жизнь мне нравится. Как допишу и поплетусь на занятия — жизнь разочаровывает. Кто бы знал тогда, что этим делом можно заняться всерьез? Я даже не предполагала, что однажды стану журналистом только лишь в связи с этой диковатой привычкой писать. Сейчас могу признаться — это каллиграфические наклонности привели меня в одну крупную московскую редакцию. В общем-то, мне сильно повезло. Кстати, ведь не зря у нас в медицинском говорят — в гинекологию идут те, кому особенно сильно нравятся женщины. Про проктологию и урологию можно сделать соответствующий вывод.

Однажды моя странная привычка выручила меня на экзамене.

Мне кажется, что люди, выбравшие себе в качестве профессии преподавание философии, должны иметь тонкую душевную организацию. Даже если их работа сводится к повторению затасканного материала из потрепанного учебника. Даже если по ходу профессиональной Деятельности они задают вопросы, ответы на которые уже давно известны. Даже если все, что они из года в год видят перед собой, это скучающие молодые рожи.

В нашем институте существовала таинственная закономерность: все преподаватели философии увольнялись ровно после двух семестров занятий. Кафедра постоянно обновлялась. «Долгожителями» на ней были только два доцента, которые вообще не посещали институт. Об этой загадочной паре складывались легенды. А остальные исчезали ровно спустя семь месяцев, даже не удосужившись объяснить, почему. Мне кажется, на должность мединститутского философа наложено проклятие.

Первым выбыл Голованов. С ним мы познакомились зимой. У него была неприятная привычка хрустеть суставами. Еще он постоянно поглаживал свою правую ноздрю указательным пальцем. Это придавало облику Константина Леонидовича меланхоличную озадаченность. Впрочем, наверное, философы такими и должны быть.

Голованов относился к особому типу мужчин — мечтательным неудачникам. Обычно это бурные, очень запутанные, сложные люди. Их часто раздражает какая-нибудь маленькая деталь, случайно пророненное слово, чужая глупость. Они всегда имеют свое мнение относительно общей мировой картины, политики, человеческих поступков, чувств. Со временем до них доходит, что это мнение совсем необязательно высказывать на публику. Публика, между прочим, не резиновая. Но мнение не может вечно ютиться в воспаленном разуме, и приходится идти на хитрости, чтобы оно увидело божий свет. Мне кажется, именно это обстоятельство и привело Голованова в наш не совсем гуманитарный вуз.

Какими взглядами обладал Голованов? Каков был его, так сказать, манифест? О, на этом фоне меркнет даже его любимый Мартин Хайдеггер.

Первое занятие он начал с такой концептуальной фразы: