Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель

Я подняла руку.

— Меня еще не посвятили. Когда я тоже смогу примкнуть к своим разумным собратьям?

— Ты — не в счет. Слишком долго находишься в гойской стране. Тебя не возьмут.

— Жаль… а я надеялась…

— С другой стороны, многие люди живут и ничего не замечают. Разумеется, необязательно беспокоиться о судьбах нации. Все-таки, как мы уже выяснили, в нас заложен твердый, закоренелый социальный план. Но если по существу, как только мы рождаемся, для нас уже все предопределено. Кто-то рождается бедным, а кто-то богатым. Эта константа не меняется, как бы человек ни старался. Кто-то появляется на свет с чувством житейского опыта. Другие — всю жизнь безуспешно пытаются его обрести. Однако человек способен судить о собственной жизни исключительно субъективно. Ему может казаться, что он — очень глубокий, тонкий, умный. А по-настоящему — этот человек полнейший идиот…

Потом пришел черед экзамена. Нас рассадили, дали три вопроса, засекли время. Я достала из кармана сложенный листок с сокращенным вариантом безумных речей Голованова. Через некоторое время он меня подозвал. Я села напротив, и вдруг меня словно кто-то подтолкнул. Захотелось сделать какую-нибудь глупость. Сейчас, конечно, я жалею, что поступила так цинично, ведь Голованов, по всей видимости, был не вполне здоров. Но тогда я почему-то просто всучила ему листок с записью его речей, где маркером были выделены некоторые места — про порабощение славян и про грядущую войну религий. Что сделал Голованов? Он быстро пробежался взглядом по листку, потом снова попытался вникнуть, стремительно гладя пальцем уже покрасневшую ноздрю, и в результате расписался в моей зачетной книжке, встал, собрал вещи и ушел. А через неделю — и вовсе уволился.

Пат-физ

У щенка были крохотные лапы, которые уже начали немного чернеть. Нос все еще оставался розовым, а глаза — голубыми. Из левого глаза сочился гной. Ухо в неравном бою отгрыз один из более крупных братьев. Серая шерсть свалялась от плохо смытого шампуня, а на животе были заметны глубокие царапины. Лаврентьева вплотную уставилась на сопящую морду. Щенок дергал лапами, скулил, пытался облизнуть наманикюренные Катины пальцы. Катя улыбалась, подставляла ладони его розовому язычку.

— Сейчас, сейчас. Вот так.

Двадцатисантиметровая игла для пункции сопротивлялась, сопротивлялась, а затем проскользнула в загривок. Сзади подлетела Оля Уварова.

— Я хочу посмотреть! — И чуть тише: — А он уже умер, да?

Послышался хруст. Лаврентьева жадно впилась взглядом в заплывающие глаза. Чуть брезгуя, отвернулась, когда вывалился язык. Щенок пискнул, дернул крохотными лапами и замер навсегда.

Аудитория снова зашумела. Игорь Мункоев засмеялся:

— Вы видели, как у него отвалился язык?

Коротков с сосредоточенным лицом подошел к тельцу, приподнял лапы, прощупал живот и что-то записал. Преподаватель Бабин унес обратно в лабораторию несколько окровавленных ваток в алюминиевой утке и вернулся с микроскопом. А десять минут назад было следующее:

— Кто, — спросил Бабин, — будет обездвиживать щенка?

«Обездвиживать» — значит «убивать».

Поднялся лес рук.

— Я! Я! Я!

Лаврентьева встала:

— Я староста, можно мне?

— Хорошо.

Уварова тут же подняла руку:

— Тогда я — в следующий раз, ладно?

— Конечно, девочки, конечно.

Я сказала:

— Для чистоты эксперимента нам необязательно учиться убивать щенков. Пускай это сделает преподаватель. У него больше опыта, животное не будет мучиться.

— Форель, а ты что — не хочешь? — спросила Уварова. — Сама не хочешь — другим не мешай!

До этого была мышь, десяток лягушек, пара котят, бесчисленное количество лабораторных крыс и хомяков. И все они погибали в муках. Наши не умели правильно «обездвиживать», поэтому зверь терзался дикой болью. Были слышны сдавленные скрипы, скулеж, писк. Когти быстро царапали парты, лапы вырывались наружу. Щенок изгадил Никитиной все платье, вот хотя бы один плюс. Но откуда, откуда это берется?!

Мой отец, как профессиональный психолог, утверждает: врач — человек небрезгливый и увлеченный. Для врача живой организм — не более чем механическая конструкция. Настоящий доктор, разумеется, должен иметь некие идеалы, зачатки гуманизма, однако, в отличие от представителя любого другого ремесла, врач относится к жизни и смерти достаточно прагматично Боль, страдания, муки — все они не производят на доктора глубоких впечатлений. Эти люди созданы не для сочувствия, а для того, чтобы лечить, спасать, исправлять

Возможно, именно этого мне и не хватало. Единственное, что удерживало меня в медицине, в этом страшном продажном глухом аду — желание посвятить себя помощи. Конечно, это звучит чересчур наивно и высокопарно, но такова была правда, без доли ханжества. Если копать глубже (и в этом сложно признаться вслух) — я думала, что, помогая другим, смогу вылечить и свои «болезни», избавиться от своих чертей.

Но слова отца постоянно подтверждались на практике. Кто эти люди? Почему они не умеют сострадать? Что для них — болезнь? Всего лишь прочерк в анамнезе?

Насмотревшись на взятки, цинизм и издевательства, я думала, что самое страшное в человеке — безмерная, глубочайшая корысть. Но я ошибалась.

Катя Лаврентьева была нашей старостой. Она вообще с самого начала лезла во всевозможную самодеятельность, состояла в кавээновской команде «Нота Бене», выдвигалась на конкурс «Мисс Университет» и каждый день после уроков бегала в студенческий профком.

Как староста группы Лаврентьева постоянно на всех стучала. Сначала она вершила зло в открытую, преподнося это блюдо под соусом заботы. Она говорила: «Ведь если я не расскажу всю правду, на группу будут криво смотреть!» Или: «Я же для тебя стараюсь, дурень. Когда ж ты добровольно начнешь учиться, врач?» Бывало, подойдешь к ней, попросишь по-человечески:

— Старушка, выручай. Прогуляла математику, не проснулась, опоздала. Пометь меня как присутствовавшую.

Катя вытягивала губы и строго опускала ресницы-

— Сорри, подруга. Никак не могу.

Затем, когда Катя поняла, что ее статус старосты под угрозой, она стала доносить втайне ото всех. Улыбаясь, обещала, что поможет и отмажет, а сама бежала к куратору жаловаться. Этот — не пришел, тот — намерен заплатить, та — уже подкупила профессуру. Тем не менее к Кате относились достаточно спокойно. Прохладно, но снисходительно.

У Кати были три подруги: Оля Уварова, Лена Пахомова и Регина Цыбина. Эти девочки, видать, вместо модных журналов читали «Домострой». Они носили целомудренные свитера и юбки, общались исключительно на тему домоводства и вслух мечтали выйти замуж и родить детей (пока что получилось только у Оли). Кроме того, в отличие от Никитиной, Пахомова, Цыбина и Уварова старательно всем сочувствовали. Они качали розоватыми головками, сжимали губки и поглаживали твой локоть, приговаривая:

— Ох, бедняга ты моя. Заболела? Чайку принести? Тройку влепили? Ничего, хочешь, я с тобой позанимаюсь? С другом поругались? Не переживай, лапочка. Хочешь, переночуй у меня. Правда, раскладная постель сломалась…

Более того — одна из них, сейчас не вспомню, кто именно, даже была идейной вегетарианкой.

Патологическая физиология началась на пятом семестре. Ее преподавал мерзкий тип — Олег Александрович Бабин, тридцатилетний сильно пьющий врач со скорой. Он периодически вставлял в предложения элементы тюремного жаргона и зачем-то набивался к студентам в друзья — некоторые наши парни пили с ним в угловой пиццерии «Чайка».

Вот как началось первое занятие: Бабин вошел в аудиторию, встал спиной к доске и сделал руками такой Удивительный жест— как будто он несет огромный поднос. Эта поза характерна для египетских фресок, на которых несколько жриц обращаются с молитвой к богу Ра. Короче, руки в стороны, ладони смотрят вверх. Получается кривой и вытянутый треугольник. И тут Бабин вдруг объявил:

— Я — матка!

Игнатьев заметно напрягся. Его гематомы, приобретенные не без помощи Бурта, еще не все прошли.

Все моментально стихли. Секрет этого заявления разгадали только сидящие впереди: от Бабина несло алкогольным перегаром.

Власов тут же поднял руку:

— А я — яичник!

— Эй, вы там, не мешайте. У нас сегодня урок про строение внутренних органов. С матки, пожалуй, и начнем. Итак, как вы проходили на гистологии, у нас есть три слоя, эпителий… так, кто там телефон включил? А ну, вырубить немедленно! Теперь слушаем внимательно господина педагога. Я — человек, открытый для предложений. Так что кому лень ходить — будем общаться. Этого я вам не говорил. Это вам так, послышалось. Теперь про органы — чтобы понять, как сокращаются мышечные слои, мы будем проводить опыты на зверях. Поднимите руки, кто успел заметить, что возле нашего универа нет бездомных собак?